В честь своего 35-летия продолжаю рассказывать всю правду о себе.

Часть 1 — как я оказалась на нулевом километре.
Часть 2 — про начальную школу и кому самосознания.
Часть 3 — про каникулы с Ахраменковой и 5 класс.

* * *

И вот начался шестой класс. И всё в нём было хорошо, кроме того, что эффект муштры по Ахраменковой начал давать слабину. Кстати, именно в этом пособии я познакомилась с Горьким — и сразу получила ПТСР: отрывок, в котором предлагалось расставить щедро пропущенные буквы, был полностью посвящён откровенному описанию насилия над ребёнком — что-то из «Детства», очевидно, ну вот эта наша любимая классика.

Короче, у Ахраменковой не только методика, но и подбор материала — 10 из 10.

Словом, продолдонить правила я ещё могла, а вот чтобы диктант написать хотя бы с двумя-тремя ошибками — это увольте-с. Теория не переходила в практику, смысловых и причинно-следственных мостов не выстраивалось. Прилежность не помогала. Мне, впрочем, уже начало нравиться (само по себе, самой для себя) разбирать предложение по членам — особенно момент их подчеркивания и надписывания частей речи, но это на общую грамотность никак не влияло.

И вот очередная контрольная, и у меня внезапно всего 3 ошибки, а значит — почти не стыдная (по критериям мамы) четвёрка. Которой почему-то в тетрадке не стоит. Я, купаясь в радости и будучи уверенной, что Валентина Сергеевна просто запарилась и забыла, подхожу к ней после урока и говорю: вы забыли поставить мне оценку.

— А я не забыла, — говорит Валентина Сергеевна, а я прихожу к нехитрому выводу о том, что радость моя цыплячья была, судя по всему, преждевременной. — Смотри, — продолжает тем временем она, — у тебя три ошибки, и это четвёрка, но, мне кажется, тут одна ошибка спорная, и я хотела у тебя уточнить…

Уточнять у десятилетней меня что-либо по поводу русского языка — дело гиблое, Валентина Сергеевна, но Валентина Сергеевна на голубом глазу прёт по намеченной колее:

— Вот ты написала «ледянной» — с двумя эн. Но ты уже понимаешь, что нужно с одной?

— Понимаю, — мямлю я, не понимая.

— Ну вот. Но, думаю, я знаю, почему ты написала с двумя.

— Да? — неуверенно спрашиваю я.

— Да.

И выжидательно смотрит.

Видимо, по её концепции, где-то тут я должна была разразиться некоторой ладной языковедческой гипотезой, которая увела меня в сторону от истины. Но я, конечно, не разразилась. Потому что… да хз почему я написала ледянной с двумя эн. Вероятно, потому, что принципы правописания оставались для меня загадкой, тягаться с которой ни мозгов, ни усердия не хватит.

Через какое-то время выжидательно смотреть Валентине Сергеевне надоело, и она снова дала мне пас:

— Ты, наверное, подумала, что «ледяной» — это причастие, да?

Нынешняя я честно не знает, как можно подумать, что ледяной — это причастие, но в видении Валентины Сергеевны, очевидно, такое допущение присутствовало.

Десятилетняя я слова «причастие» и вовсе не знала, мы эту штуку не проходили ещё. И подумать что-то о нём, как следствие, не могла. И уж тем более как-то через причастность к причастиям обосновать две эн вместо одной. Этим шайтан-фокусам ни Ахраменкова, ни Людмила Захаровна меня не обучили.

Но часики тикали, и кабинетные ртутные лампы гудели в тишине, где-то за закрытой дверью шумела и скрипела резиновыми подошвами по полу перемена, а я стояла перед учительницей, полная тупизны и немоты, и вдруг сказала:

— Да. Я подумала, что это причастие.

— Ну вот! — обрадовалась Валентина Сергеевна. — Тогда это не совсем ошибка. И тогда это пять с минусом.

Я, которая была рада четвёрке несколько минут назад, а теперь от стыда за ложь ощущавшая себя набитым жёваной бумагой чучелком задохнувшегося хомячка, смотрела, как Валентина Сергеевна выводит в моей тетрадке настоящую пятёрку — скорее всего, первую у меня за диктант, и думала:

а
хе
ре
ть.

А что было дальше, расскажу в понедельник.

#редакторшьи_тексты

В честь своего 35-летия продолжаю рассказывать всю правду о себе.

Часть 1 — как я оказалась на нулевом километре.
Часть 2 — про начальную школу и кому самосознания.
Часть 3 — про каникулы с Ахраменковой и 5 класс.
Часть 4 — про спорную ошибку и первую пятёрку.

#редакторшьи_тексты

* * *
А дальше я и вправду будто проснулась — и понеслась вжирать в себя жизнь за все проспанные годы младшешкольничества.

Ощущение, которое подарила мне Валентина Сергеевна в сцене с «ледяным», оказалось очень продуктивным и мотивирующим. Его просто хотелось испытывать ещё и ещё — что нормально: мы все воодушевляемся, когда в нас вдруг кто-то поверил.

Дело было, конечно, совсем не в пятёрке (с минусом, — уточняет мама где-то за кадром), а в том, что со мной впервые говорили чуть ли не на равных — во всяком случае, как с человеком, который чего-то соображает. А ещё — со мной впервые говорили, как-то безусловно в меня веря.

Разумеется, будучи бедной голодной малышкой, я неосознанно начала работать на добрый и щедрый фидбэк от Валентины Сергеевны. Накормить досыта меня тогда так и не получилось, но она очень старалась!

Поначалу во многом я играла в умную и одарённую — благо, был пример сестры, а дети подражать умеют очень хорошо, это их витальная способность. Брала у мамы деньги на словари и энциклопедии, которые не читала, а по вечерам с корешами давила пиво за гаражами. Но потом сработала диалектика, и я поняла, что правда шарю в русском и литературе в разы лучше, чем одноклассники. Такая социальная роль была неплоха, имела свои плюсы и даже приносила дивиденды, а также позволила начать идентифицировать себя через деятельность и специнтерес — а без этого в подростковости никуда, сами понимаете.

Когда я была в шестом классе, сестра училась в вузе в Петербурге, намазывала на чёрствый хлебушек худое маслице своего студенчества — и занялась в том числе литературным творчеством. Это давало сестре внимание — рецепт рабочий, сообразила я.

К тому же это наверняка понравится Валентине Сергеевне даже больше, чем пятёрочные диктанты. Так я начала писать — безумную графоманскую дрянь едва рифмованную, а всё же. Мы с этими «Все мы звери — мира открытые двери» походили и по конкурсам, и по конференциям, на которых мне тотально не доставалось мест (впрочем, справедливо). Рука всё равно набивалась. Мышление всё равно развивалось. Обнаружилась очень бойкая писучесть. В 14 лет я уже была корреспонденткой городской газеты и получала зарплату, публиковала в региональной периодике свои стихи и рассказы — и даже помогала публиковаться сестре.

Так и пошло. Я не выбирала ничего из этого. Это просто было единственным нормальным вариантом.

По-настоящему я, впрочем, прошарила и полюбила (сама для себя, как когда-то полюбила подчёркивать члены предложения) язык и тексты только в университете — когда проснулось моё системное и аналитическое мышление, и я смогла обозреть как бы с высоты техничную гармонию языка как системы систем, не без удовольствия отмечая, что реально понимаю и знаю, как тут чего вертится, почему и зачем, и вообще ощущаю себя главным инженером с мегаотвёрткой в кармане рабочего халата.

С Валентиной Сергеевной мы, конечно, стали друзьями. Она была моим единственным значимым взрослым, которого, несмотря на сопротивление мамы, я любила — и люблю — абсолютно искренне и по-детски безбрежно. И она же стала первым в моей жизни человеком, подарившем мне безусловное стопроцентное принятие.

И что бы ни происходило дальше (а оно происходило; Валентине Сергеевне даже знатно досталось от меня же в старших классах — там был бунт и противодействие размером с визжащего вепря, так что клочки по закоулочкам летели только в путь) — вот реально: что бы ни происходило — Валентина Сергеевна оставалась доверяющим, принимающим, обнимающим, глаза закрывающим на глупости и точно подмечающим всё хорошее человеком, который реально был рядом и сначала поддерживал, и только потом вдавался в нюансы — и то не всегда.

P.S.

Её слишком рано уставшие руки —
память о каждом моём «не позвонила»,
память о каждом тупом «не выучил»,
«забыл», «оставил», «зачем мне это».

Я очень хочу, чтобы она наконец отдохнула.

Перестала просыпаться к шести.
Дышала ветром.
Жила свободно.
Ходила в театр —
и по кромке Балтийского моря

(благо, шелест его
можно ловить в ладони
примерно так же,
как шелест старых страниц).

...Я рада тому, что ей больше не нужно помнить о городе,
который за сорок лет так и не смог стать домом.

Пусть эта тяжёлая память заснёт под песни норд-веста
на Куршской косе,
в которую
мягко
вплелись
следы.

Я хочу, чтобы легко ей сбегалось в Питер —
вот каждый разочек, как только он ей приснится.
Только она так умеет гулять по Невскому,
чтобы идти и смеяться (и даже слегка пританцовывать).

Есть вещи, которые только для неё и хочется вымечтать:
полное собрание сочинений, например, Булгакова.
Или билеты в партер на всего Чехова в какой-нибудь БДТ.

Мне страшно: кажется, что опять опоздаю.

Что позвоню — но будет уже не нужно.
Я ведь — любимая ученица, но так и не дочитала Данте —
хотя обещала, конечно.
Лет двадцать тому назад.

Мне страшно подумать, что новых двадцати лет,
чтобы пообещать ей что-то и снова не выполнить,
может уже не сложиться.

Дорогая моя,
я дочитала.

#редакторшьи_тексты