150 лет Хаиму Нахману Бялику. Объяснять людям, не живущем ивритской культурой, кто такой Бялик, всё равно, что объяснять людям, не живущим русской культурой, кто такой Пушкин. Великий поэт, основатель, солнце, наше всё. Пустые слова. Я попробую, но вряд ли у меня получится.

Бялик - классик. Бялика обязательно учат в школе, как и Пушкина. И точно так же многие «проходят» мимо него. Бялик – часть языка. Его цитируют, не зная, что это он. Как и Пушкина. Пушкина вырастила няня, Бялика – дед. У Пушкина был лицей, у Бялика- знаменитая Воложинская ешива.

Но Пушкину вручил лиру Державин, а Бялик пришёл на пустое место. Иврит только начал возрождаться после двух тысячелетий забвения, и хотя на нём уже говорили на земле обетованной, литературным языком, языком поэзии его сделал Бялик. И детскую поэзию на иврите тоже создал Бялик.
Еврейский университет в Иерусалиме, Художественный музей в Тель-Авиве, национальный театр «Габима», Союз израильских писателей - все они обязаны Бялику своим возникновением, становлением, существованием. На открытии университета в Иерусалиме в 1925 году он произнёс речь, оказавшуюся печально пророческой: “Мы должны поторопиться и зажечь первый светильник образования, науки и разнообразной интеллектуальной деятельности в Израиле, пока свеча еврейских знаний не погасла в чужих краях”
Бялик перевёл на иврит Шекспира, Сервантеса и Шиллера. Бяликом восхищались Горький, Блок и Маяковский. Именем Бялика названы национальная литературная премия и город, а его портрет печатают на банкнотах и марках.
Бялика перевели на 50 языков. На русский его переводили Сологуб и Брюсов, Вячеслав Иванов и Ходасевич. Впрочем, сам Бялик утверждал, что перевод поэзии - это поцелуй сквозь вуаль.
Но главная для меня заслуга Бялика - он был первым еврейским поэтом, который призвал свой народом перестать плакать и развернуться лицом к Сиону. Он побывал в Кишинёве сразу после погрома 1903 года, после чего написал поэму «Сказание о погроме» («В городе резни»), поэму такую страшную, что я её здесь приводить не рискну. Скажу только, что многие вспоминали, как она перевернула их мир, сильнее, чем собственно погром.

Дважды его выдвигали на Нобелевскую премию, в 1933-м и в 1934-м. Но в июле 1934-го он умер, скончался в Вене, куда поехал лечиться, после неудачной операции. А посмертно Нобелевскую премию не дают.

***
Циль-цлиль, упорхнула, циль-цлиль, укатила,
Поёт колокольчик — что было, то сплыло.
Куда ж ты, родная, так резво умчала,
Ведь главного сердце моё не сказало.

До срока разлука! Уж было готово
Слететь с языка это главное слово.
Ни день и ни два оно в сердце рождалось,
Хотело сказаться — да вот не сказалось.

И вдруг свистнул кнут, заскрипели колёса,
Дорога окуталась пылью белёсой.
«Прощай, дорогой!» — и вдоль поля, по склону
Помчалась повозка к дубраве зелёной.

Как птичьи крыла меж стволами белея,
Косынка твоя замелькала в аллее.
Я снова один, — вот уже за дубравой
Звенит колокольчика голос лукавый.

Циль-цлиль, упорхнула, циль-цлиль, укатила,
Поёт колокольчик — что было, то сплыло.

Перевод Д. Веденяпина

У Эмили Дикинсон был день рождения вчера, а я опять прозевала.
Эмили Дикинсон, гордость американской поэзии, зоркий и внимательный наблюдатель, замечающий и неизбежную ограниченность своего круга и времени, и возможные пути побега. При жизни опубликовала семь стихотворений из написанных тысячи восьмисот.
Когда в 1890 году, через четыре года после её смерти, вышел первый том её стихов, он имел ошеломляющий успех. 11 изданий менее чем за два года. Неизвестная – по выбору - при жизни, через пять лет после смерти Дикинсон стала одним из самых читаемых американских поэтов.

Она писала на отдельных листках, а потом сшивала страницы вместе. Отказавшись от семьи, она всё же не была чужда женским повседневным обязанностям — штопать, шить, превращать ткань в одежду, в покров, в защиту. Превращать слова – в стихи. Проповедники так же сшивали и склеивали страницы своих проповедей.

***
Я - Никто. А ты — ты кто?
Может быть—тоже—Никто?
Тогда нас двое. Молчок!
Чего доброго—выдворят нас за порог.
Как уныло—быть кем-нибудь—
И—весь июнь напролёт—
Лягушкой имя своё выкликать—
К восторгу местных болот.
Перевод В. Марковой

***
Если сердцу — хоть одному —
Не позволю разбиться —
Я не напрасно жила!
Если ношу на плечи приму —
Чтобы кто-нибудь мог распрямиться—
Боль — хоть одну — уйму —
Одной обмирающей птице
Верну частицу тепла—
Я не напрасно жила!

***
Всю правду скажи — но скажи её — вкось.
На подступах сделай круг.
Слишком жгуч внезапной Истины луч.
Восход в ней слишком крут.

Как детей примиряет с молнией
Объяснений долгая цепь —
Так Правда должна поражать не вдруг—
Или каждый — будет слеп!

***
Подруга поэтов — Осень прошла.
Проза вбивает клин
Между последней дымкой
И первым снегом долин.
Зори острые — словно ланцеты —
Дни — аскетически скупы.
Пропали мистера Брайанта астры —
Мистера Томсона снопы.
Запечатаны пряные устья.
Унялась толчея в ручьях.
Месмерические пальцы трогают
Веки Эльфов — жестом врача.
Может — белка меня не покинет?
Я сердце ей отворю.
Пошли мне — Боже — солнечный дух —
Нести ветровую волю твою!

***
Допустим — Земля коротка
Всем верховодит тоска —
И многие — в тисках —
Но что из того?
Допустим — каждый умрёт
Крепок Жизни заряд —
Ещё сильнее — Распад —
Но что из того?
Допустим — в райских селеньях
Все разрешит сомненья
Новое уравненье —
Но что из того?
После сильной боли ты словно в гостях.
Нервы — как надгробья — церемонно сидят.
Сердце спросит вчуже: «Да было ли это?
Но когда? Вчера? До начала света?»
Ноги механически бродят — без роздыху —
По Земле — по Воздуху —
В Пустоте? —
Одеревенели — не разобраться —
Отгороженность камня — довольство кварца.
Это час свинца —
Если выживешь — вспомнится —
Как про снег вспоминают погибавшие люди —
Холод — оцепенение! Будь — что будет!

Перевод В. Марковой

Ещё одно филологическое открытие.
Всю жизнь, слушая утесовское «Гоп со смыком», была уверена, что оттуда и взялось слово «гопник». Оказывается, ровно наоборот.
«Городское общество призора» появилось в Санкт-Петербурге в конце XIX века и располагалось в здании современной гостиницы «Октябрьская» на Лиговском проспекте. Туда на перевоспитание отправляли беспризорников и подростков, которые занимались грабежами и хулиганством. В 1917 году, после революции, заведение переименовали в «Государственное общежитие пролетариата» или «Городское общежитие пролетариата», сокращённо — ГОП. А его обитателей стали называть «гопниками». Поскольку контингент там был весьма специфический, то в Петрограде, а затем и Ленинграде невоспитанных молодых людей начали спрашивать: «Вы что, на Лиговке живёте?» Из Петербурга-Петрограда-Ленинграда слово разлетелось по всей стране. А вот поговорка "“Количество гопников измеряется в лигах” осталась чисто питерской. Интересно, говорят ли так сегодня.
А смык – это смычок. И «Гоп со смыком» - кличка известного одесского вора-домушника, который под видом музыканта ходил по богатым свадьбам, играл до тех пор, пока гости не переходили в стадию «Ты меня уважаешь?», спокойно очищал квартиру и уходил. Там же в Одессе и появилась блатная песенка, и одессит Утёсов не мог её не знать.
Справедливости ради добавлю, что есть, как всегда, и альтернативная версия. Согласно словарю Даля, «гоп» - это скачок или удар, а «смык» – синоним слова «шмыг». Смыкнуть или шмыгнуть - быстро исчезнуть. Стало быть, гоп со смыком – это быстрый грабёж, налетел, вырвал сумочку и был таков. Скучная версия.
Ну и нет такого слова на свете, которое не могло бы быть еврейской фамилией. Самым известным Гопником на сегодня является профессор психологии Калифорнийского университета в Беркли Элисон Гопник, чей дедушка иммигрировал в Штаты в начале 20 века из Украины. Почему он – Гопник, остаётся только догадываться. Сама же Элисон - автор замечательной книги «Садовник и плотник» о разных стилях воспитания детей. Горячо рекомендую.

Вот эту милую женщину на фотографии зовут Креси (Крис) Эванс.
Она исповедует буддизм, владеет антикварным магазином в Портланде, штат Орегон, любит татуировки и умеет варить борщ.
Это дочь американского архитектора Уильяма Уэсли Питерса и Светланы Аллилуевой. При рождении ее звали Ольга Питерс.
Это внучка Сталина.
Кто бы ни был вершителем наших судеб, Бог, природа с эволюцией или внеземная цивилизация, у этого верховного управляющего прекрасное чувство юмора.

Сегодня 100 лет Гайдаю. За 37 лет карьеры он снял 20 полнометражных фильмов. Шесть из них стали культовыми. Не просто культовыми – сакральными. Тот, кто не знает, почему птичку жалко или как пройти в библиотеку – не настоящий советский человек.
И тем не менее каждый свой фильм Гайдай пробивал с трудом.

В «Иване Васильевиче» главный редактор Госкино усмотрел издевательство над русской историей. Пришлось пожертвовать несколькими репликами и сценой, где Иван Грозный жарит котлеты на кухне у Шурика. Пришлось изменить ответы на два вопроса. Первоначально ответ на вопрос Бунши «За чей счёт этот банкет? Кто оплачивает это изобилие?» был: «Народ, батюшка, народ!» Худсовет решил, что это слишком явная насмешка над советской властью, и реплику поменяли на «Во всяком случае, не мы!»
А в сцене допроса Ивана Васильевича милиционером ответ на вопрос: «Где живете? Адрес, я спрашиваю!» первоначально был: «Москва. Кремль». Худсовет не позволил издеваться над святынями, и Иван Васильевич стал жить в царских палатах.

Досталось и «Кавказской пленнице».
Фильм должен был начинаться так: дощатый забор, мимо идёт Трус. Пишет слева букву Х. Потом подходит Балбес. Правее приписывает букву У. Бывалый же, появившись в кадре, завершает: «Художественный фильм». Цензура юмора не оценила, сцену назвали аморальной и вырезали. Хотя у меня есть смутное ощущение (), что где-то и как-то я видела эту сцену.
Песню о султане Госкино тоже счёл пропагандой аморального образа жизни. Пришлось вырезать два куплета: про триста грамм и про трёх тёщ.
Песня о медведях по мнению Госкино оказалась неэстетичной. В оригинале текста медведи чесали спину о земную ось. Худсовет почему-то это наводило на мысли о блохах. В окончательном варианте медведи об эту ось трутся.
Мою любимую фразу «А в соседнем районе жених украл члена партии!» должен был произносить Фрунзик Мкртчян, дядя девушки. Цензура потребовала убрать реплику, поскольку она оскорбляет и порочит членов партии! Тогда Никулин посоветовал Гайдаю передать эти слова Балбесу. В устах Балбеса фраза зазвучала настолько по-идиотски, что в ней невозможно было усмотреть никакого злого умысла.
Несмотря на все эти компромиссы «Кавказскую пленницу» запретили к показу. Но фильм случайно, практически по ошибке, увидел Брежнев и разрешил пустить в прокат.

С Шуриком тоже было непросто. Первоначально его звали Владик – Владлен. Цензура приказала переименовать главного героя. И это единственный случай, на мой взгляд, когда запрещение пошло на пользу.
Пришлось также вырезать один куплет из песни «Постой, паровоз» и убрать ещё несколько реплик.
Но приёмная комиссия всё равно отказала фильму в широком прокате. Причиной стали две сцены: та, где студенты сдают экзамен, и та, где «негр» в мочале и с трансформаторами на шее гоняется за Шуриком по стройке. Гайдай категорически отказался убирать эти сцены, и фильму была присвоена 2-я категория. Только после вмешательства директора «Мосфильма» Сурина картина была выпущена как фильм 1-й категории.

Странное дело – читаю исторические и социологические исследования о 30-х годах, а открытия почему-то делаю филологические. Вот вам ещё одно.
Откуда взялось выражение «докажи, что ты не верблюд»?
Думала всегда, что от пана Гималайского, из «Кабачка 13 стульев». (Для тех, кто моложе 40 - был такой смешной глуповатый не то сериал, не то передача, действие происходило в польском кабачке, и все были паны и пани). Помните, как от пана Гималайского требовали справку, что он не верблюд? После того как он доставил в цирк верблюда с сопроводительным письмом: «Направляем в ваш цирк двугорбого верблюда и с ним Гималайского…»?
Но, оказывается, сценаристы «Кабачка» просто обыграли уже известное выражение, пришедшее из анекдота сталинских времён:
Бегут кролики через границу СССР. Их спрашивают:
– Почему вы убегаете?
– Потому что будут арестовывать всех верблюдов.
– Но вы же не верблюды?
– Так поди докажи НКВД, что ты не верблюд!
Но и у сталинского анекдота был предшественник – анекдот дореволюционный. Николай Чхеидзе, глава фракции меньшевиков Государственной Думы 4-го, последнего созыва, рассказывал его с думской трибуны ещё в 1913 году, закончив свою речь словами «возьмут и подкуют, а потом доказывай, что ты не заяц, а верблюд». Откуда его взял Чхеидзе?
Скорее всего, прямо или опосредованно, из довольно известной басни Василия Величко:
Избавившись от крепких пут,
Бежал из лагеря верблюд.
Узнав о том, лисица всполошилась
И, хвост поджав, бежать пустилась.
«…Ты ж не верблюд!» – заметил ей прохожий:
«Друг с другом даже вы не схожи!»
«…Поди, доказывай потом,
Что неповинна я ни в чем:
Ведь прежде, чем все выслушать и взвесить,
Успеют тридцать раз повесить!»
(сборник «Восточные мотивы», 1890)
Но и Величко не сам придумал сюжет, басня имела подзаголовок «Из Саади. II». Это был стихотворный пересказ известной восточной басни из сборника поучительных историй «Гулистан» («Цветочный сад») персидского поэта Саади из Шираза, опубликованного ещё в 13-м веке.
Саади и его «Гулистан» были в России хорошо известны, помните «Иных уж нет, а те далече, Как Сади некогда сказал»?
Но и Саади придумал сюжет не сам, а позаимствовал его у другого персидского поэта, математика и философа Анвари, жившего веком раньше. А тот просто записал народную персидскую притчу.
Конечный вывод: верблюд пришёл в Россию из Персии. Стоило ли так глубоко копать для такого банального вывода)))

Объявлен лонг-лист «АБС-премии» 2023 года. В него вошли 7 книг «Редакции Елены Шубиной»:

«Саша, привет!» Дмитрий Данилов
«Комитет охраны мостов» Дмитрий Захаров
«Оккульттрегер» Алексей Сальников
«Возвращение "Пионера"» Шамиль Идиатуллин
«Stabat Mater» Руслан Козлов
«Тот Город» Ольга Кромер
«Антонов Коллайдер» Илья Техликиди

«АБС-премия» — международная литературная премия имени Аркадия и Бориса Стругацких в области фантастики, которая вручается за лучшие произведения в этом жанре, написанные на русском языке.

Желаем удачи нашим авторам! За кого бы вы отдали свой голос?

За последний год, спасаясь и спасая, в Израиль приехали многие мои виртуальные друзья. С некоторыми удалось даже свидеться вживую. Все они кровоточили, кто больше, кто меньше. Некоторые следили за происходящим там, анализировали, предсказывали, надеялись; другие обрывали и открещивались; третьи просто плакали.
Я давно, большую часть жизни, не живу в России. Я уезжала из другой, совершенно другой страны, и понять, как могло случиться то, что случилось год назад, никак не могла. Друзья, новые и старые, объясняли умело, логично и убедительно, но в голове моей никак не складывалась картинка. Не получалось у меня понять, как прекрасные, умные, порядочные люди, которые совсем недавно, вот только что, делали в той стране прекрасные, умные, интересные вещи – книги, фильмы, картины, выставки - оказались вдруг отторгнуты за ненадобностью.
Вчера на концерте Вероники Долиной все слышанное, виденное, понятое, непонятое собралось в одну картинку. Вновь поэзия смогла объяснять необъяснимое.
Спасибо, уважаемая Вероника Аркадьевна.
ОДИН ГОСПОДИН

Мне говорил один
Премудрый старый цадик:
Найдется господин,
Порушит ваш детсадик.
Готовьтесь, детвора,
К уроку, страху, горю:
Нас гонят со двора —
Так, значит, едем к морю!
Мне говорил один
Сухой чудак, ученый:
Найдется господин,
Не слишком утонченный.
Не знаю, как зовут.
Не щурится, не плачет.
Он весь ваш Голливуд
В коробочку упрячет.
Мне говорил один
Артист малоизвестный:
Найдется господин
В костюмной тройке тесной,
Широкий воротник,
Следы перстней-кастетов.
Ах да, он — выпускник
Тех университетов,
Где юноша готов
Скакать себе галопом
Поверх чужих голов —
С притопом и прихлопом.
На нем людская кровь,
А обувь нелюдская.
И светленькая бровь —
Округлая такая.
Мне говорил один
Премудрый старый цадик:
Найдется господин,
Порушит ваш детсадик.
Готовьтесь, детвора,
К уроку, страху, горю:
Нас гонят со двора —
Так, значит, едем к морю!

Четыре года назад самый младший семейный ребёнок, засыпая, потребовал сказку.
- О чём тебе рассказать? - спросила я. - О зайчике, медвежонке или лисёнке?
- Не хочу про зверей, - сказал ребёнок, любимой игрой которого в ту пору были 12 подвигов Геракла.
- Тогда о Геракле, или Тезее, или Персее?
- Не хочу.
- Тогда о рыцарях или богатырях?
- Нет.
- Тогда о чём?
- Ты придумай, - сказал ребёнок, - ты же писатель.
Вызов был принят. Так родились на свет господин Молоток, госпожа Пила и братцы Клещи. Сначала на иврите, а два года назад, превратившись по пути из господ в товарищей - и по-русски.
К сожалению, путь оказался таким длинным, что они выходят на свет уже совсем в другом мире. И всё же, пожелайте им удачи.
https://gorodets.ru/product/tovarischi-instrumenty-skazka-v-tryoh-chastyah#s_flip_book/

В 1999 году вместе с двумя приятелями мы основали стартап. Идея его, смешная и бессмысленная сегодня, тогда казалась достаточно революционной: собрать всю музыку, все картинки, фотографии и клипы на компьютере, разложить их по временам и темам и предложить владельцу этого богатства что-то с ним сделать: видеоролик, коллаж, календарь, или просто некий видеоряд для своего плей-листа. Созданный шедевр можно было сложить на личную страницу на нашем сайте, чтобы другие люди смотрели и комментировали. До появления YouTube оставалось ещё 5 лет, по тем временам мы были вполне себе стартап, и даже набрали почти миллион пользователей.
К миллиону мы шли пару лет, а начиналось всё с того, что мы выложили бесплатную версию на все доступные сайты свободного скачивания - Filehippo, ZDNet, Tucows, кто-нибудь ещё помнит эти сайты? - и стали ждать, что будет. Пользователи потянулись тоненьким ручейком, и наш вебмастер написал скрипт, который кричал «Ура!» каждый раз, когда какой-нибудь пользователь что-нибудь складывал на свою страницу. Поначалу мы слышали «ура» раз в день, потом несколько раз в день, и вдруг в один из дней «ура» понеслось из динамиков с невиданной частотой. Я проверила учетные записи: свои творения активно выкладывал в сеть некий новый пользователь по имени namviet.
Заинтригованная, я посмотрела несколько видео – во всех присутствовали довольно пожилые люди в военной форме. Они сидели за столом, бродили по кладбищу, плавали по реке под довольно меланхоличную музыку, делали барбекю на лужайке. Никаких видеоэффектов, никаких пояснений не было, хотя программа наша вполне это позволяла. Мысленно пожав плечами, я вернулась к своим делам, которые включали среди прочего чтение почты, приходившей в техподдержку. К своему изумлению, среди жалоб на разнообразные глюки в работе программы я нашла обращение от пользователя namviet, того самого.
«Дорогие друзья, - писал он, - Dear Friends
Я ветеран вьетнамской войны. Прошло уже много лет, но до сих пор эта война не оставляет меня и моих товарищей. Мы часто встречаемся и говорим только о ней. Но каждый год друзья уходят. Мне давно хотелось сделать что-нибудь красивое в память о моих ушедших друзьях, но я не очень силен в компьютерах и все эти большие сложные программы мне не по зубам и не по деньгам. А теперь я нашел вашу программу, она бесплатная и простая, и я благодарен вам. Я целыми днями делаю клипы и это лучше любой терапии. Спасибо».
Коротенькое это письмо поразило нас всех настолько, что я помню его практически наизусть и двадцать с лишним лет спустя. Две вещи удивили особенно: оказывается, наша программа, которую мы считали игрушкой, развлечением для подростков, способна реально кому-то помочь. Кому-то делается легче, лучше, когда он с ней работает. Нетрудно догадаться, что мотивация наша взлетела под облака.
Но была ещё и вторая поразившая меня вещь. Со дня окончания вьетнамской войны прошло 25 лет. 25 лет, четверть века, поколение. Америка как страна, как общество, переболела, переоценила, признала ошибку, извинилась и ушла вперёд. А для этого человека и его друзей война еще не кончилась, их раны, их травмы, физические ли, психические ли, всё ещё не зажили, всё ещё болели. Тем сильней, что в отличие от ветеранов Второй мировой, они не ощущали себя героями.
Война страшна еще и тем, что она не кончается с последним выстрелом – она кончается только со смертью последнего воевавшего.

Где мы будем на ярмарке Нон-фикшн

Мы красивые и умные, поэтому нас взяли в пространство АКИ – Агенства Креативных Индустрий, в секцию G-5.

То есть, план такой: идёте по ярмарке, видите огромные буквы АКИ, заходите под них, ищете G-5.

Взрослые наши книги тоже будут – на стенде D-14.

А ещё мы попали в топ-лист Non-fiction! Наши Верлен и Товарищи Инструменты! Урааа!

Наткнулась на забавную рекламу Шустовского коньяка. Решила посмотреть, кто у них там такой изобретательный. Узнала много интересного.

Когда в 1863 году Николай Шустов, сын бывшего крепостного крестьянина генерала Измайлова, решил занялся выпуском алкогольной продукции, водку его никто не покупал, несмотря на высокое качество. О ней просто не знали. Тогда Шустов придумал гениальный маркетинговый ход.
Он платил бедным студентам за то, что они ходили по кабакам и требовали «лучшую в мире шустовскую водку». Если им её не наливали, студенты устраивали скандал, а иногда и драку. Их забирали в полицию, откуда их выкупал шустовский приказчик.
Большинство владельцев кабаков после такого скандала предпочитали заказать водку на случай, если её опять будут спрашивать, и так о Шустове узнали почти все московские питейные заведения. Узнали и полюбили. Кроме того, о происшествии писали газеты в разделе хроники, упоминая водку Шустова и делая ей таким образом бесплатную рекламу. Студентам же выплачивался процент от заказа, который делало то заведение, где они устроили скандал.
Система работала так хорошо, что в течение двух лет Шустов смог расширить производство и начал торговать по всей России.

Интересно, что спустя сорок лет, купив коньячный завода в Ереване, наследники Шустова повторили этот трюк.
Покупатели не доверяли армянскому коньяку, предпочитали покупать более дорогой и хорошо известный французский. И тогда Шустов-младший решил начать раскрутку за рубежом. Он нанял два десятка молодых людей, и отправил их в Европу.
Молодые люди приходили с дамами в самые дорогие рестораны, заказывали изысканное меню и требовали бутылку «лучшего в мире шустовского коньяка». Коньяка в наличии не было, тогда молодые люди расплачивались по счёту, не притронувшись к заказанным блюдам, и уходили со словами, что больше никогда туда не вернутся.
Тактика опять сработала, и уже через месяц все крупные рестораны Европы стали заказывать загадочный российский коньяк. За ними подтянулись и более мелкие заведения. Зарубежная слава шустовского коньяка привлекла и российских покупателей.

Впрочем, популярность шустовского коньяка была вполне заслуженной. В 1900 году Шустов послал образцы своего коньяка на выставку в Париж. После анонимной дегустации французское жюри единодушно присудило Гран-при коньяку Шустова. В знак уважения к высокому качеству Шустову было даже дано разрешение использовать на бутылках слово «коньяк», тогда как все остальные нефранцузские производители должны были писать «бренди».

После революция всё имущество Шустовых было национализировано, но братья остались жить в России. Татьяна Правдина, вдова Зиновия Гердта - правнучка основателя бизнеса Николая Шустова-старшего.

Шустовский коньяк имел много известных поклонников, включая Уинстона Черчилля. По распоряжению Сталина он ежегодно получал в подарок от СССР 400 бутылок, и каждый раз в сопроводительном письме было указано, что это больше не шустовский, а советский коньяк. В ответном благодарственном письме Черчилль упорно называл коньяк шустовским. Не случайно его (Черчилля) называли упрямым бульдогом.

Очередная встреча с приятелем. Кто меня давно читает, наверняка его помнит. У нас уже появилось любимое кафе и любимый кофе в нем (нет, не латте на букву т)).
- Как твоя дочь поживает? – интересуюсь. - Всё дома сидит?
- Да нет, - морщится он, - отдали в школу.
- И как? - спрашиваю, ожидая потока жалоб. Израильская школа присутствует в моей жизни уже лет 30, и я понимаю, что у бывшего российского жителя может быть к ней много претензий.
- Нормально, - неожиданно говорит он. – Ни фига не учат, конечно, одни игры, песни и пляски, но нам и не надо. Ребёнок доволен, в школу бежит - и ладно. По английскому и математике у неё частный учитель, а остальное потом схватит, голова у неё хорошая.
- Когда потом?
- Когда, когда! - раздражается он. - Будто ты не понимаешь, когда.
- Слушай, - говорю, - как ты можешь так жить? Год с лишним уже, и непонятно, когда это всё кончится. Может, пора начать жить, а не ждать?
- Я попробовал, - говорит он. - Хотел агентство по аренде сегвеев открыть. Опросил всех знакомых, которые здесь давно живут. Почти сто человек. Все при деньгах. Хоть бы один сказал, что ему надо. Вот ты скажи, ты бы ездила на сегвее, если бы могла?
- Ну, пару раз покаталась бы, - осторожно говорю я.
- Чтобы меня не обидеть, - усмехается он. – Видишь, и ты туда же. Здесь никому ничего не нужно сверх необходимого. Поработать, пожрать и всё.
- Это ты зря, - обижаюсь я. - У нас и театры всегда полны, и читает относительно много народа, и путешествуют, и волонтёров полно, и природу любят.
- Не знаю, - говорит он. - Я тут с соседом по балкону беседую, когда он свою травку курит. Местный фрукт, цабар или как там у вас называется. Мы с ним болтаем иногда.
- На иврите?
- Издеваешься? На английском, конечно. Я ему рассказал, что мы с женой ходили в Сантьяго-де-Компастелла, пешком из Бургоса, почти 500 км. А он на меня смотрит как баран и спрашивает, где это. Я говорю: в Испании. А он спрашивает: так зачем пешком?
- Это не его религия, - говорю, - он не обязан это знать.
- Это и не моя религия, я вообще атеист. Но любой культурный человек обязан это знать.
- Кто сказал?
- Опять ты со своим «кто сказал». Вы просто живёте необходимым минимумом, вы не понимаете, что лучшая часть жизни – это всё, что выше минимума. Тот же сегвей. Это же как яхта, ты же не снимаешь яхту, чтобы плыть из А в Б, ты её для кайфа снимаешь. И сегвей для кайфа, для крутости.
- Видимо, у нас другое представление о крутости, - говорю я.
- Какое?
Я задумываюсь. Что считается крутым в Израиле? Открыть свой стартап. Или свой ресторан. Или любой другой процветающий бизнес. Жить у моря. Иметь свой дом. Быть знаменитым.
- Вот видишь, - говорит он. - Опять всё про еду и про работу. У меня жена хотела цветочный бизнес открыть. Индивидуальные букеты 24 часа в сутки. Отговорили. Кому, говорят, нужны букеты в два часа утра. Короче, нет у вас тут романтики от слова совсем.
- Романтика – штука дорогая, - говорю. - Её и в России не все могут себе позволить. Просто 1% населения в России - это уже полтора миллиона человек.
- Не знаю, - пожимает плечами он, - может быть.
Молчим, пьём кофе.
- Нет, - вдруг говорит он, - не в количестве дело. Просто, когда у тебя давно всё хорошо, в поколениях, ты разучаешься получать от этого кайф.
- Ну, это не израильский случай, - замечаю я. - Европа, Америка, может быть, но не Израиль.
- А в Израиле слишком много идеологии. Вы всё время спорите. Так выбирать судей, сяк выбирать судей. Господи, да пока их выбирают, а не назначают, какая разница, как их выбирать. А вы тут полстраны полгода перегораживаете из-за такой ерунды.
- Это не ерунда! - сержусь я, но он отмахивается.
- А ты не пробовал устроиться в какое-нибудь рекламное агентство? - спрашиваю после паузы. – Как в России?
- И что я буду рекламировать? - снова раздражается он. – Мебель? Посуду? Нет уж, уволь, не мой вайб.
- Короче, жить можно только в Москве.
- Жить можно везде, - угрюмо говорит он. – А удовольствие от жизни получать – не везде. В Москве - можно.
На том и прощаемся, потому что я устала спорить.
Если человеку нравится смотреть в стену, он будет в неё смотреть.

Еду в поезде. Напротив сидит элегантная дама лет 60. Долго шевелит губами, что-то соображая, потом также долго выговаривает английскую фразу.
- Вы хотите что-то спросить? – говорю. – Можно по-русски.
Дама облегчённо вздыхает, улыбается и спрашивает сколько ещё остановок до Тель-Авива. Объясняю, что в Тель-Авиве 4 остановки, спрашиваю, куда ей надо. Дама зачитывает с телефона:
- улица Игаль Алон, 96.
- Через две остановки. Сойдя с поезда, идите к выходу, который слева.
Дама благодарит, интересуется:
- Вы давно здесь?
- Давно, тридцать с лишним лет.
- А я полгода всего. Дети послали, на разведку. Они пока в Москве.
Я киваю. Даме хочется поговорить.
- Никак не могут решиться. Зятю обещали хорошую работу в Америке, но сорвалось в последний момент.
Я киваю снова. Дама объясняет:
- У них там интересная, перспективная работа. И у дочки, и у зятя. И зарплата хорошая. И внуки в хорошей школе. А здесь что? За старухами ходить? Улицы убирать?
Я молчу. Дама продолжает:
- Здешние знакомые все их ругают, мол, живут, как в пузыре, как будто ничего и не случилось. А как они должны жить? Рыдать каждый день? Голодать? В театр не ходить? И кому от этого легче будет?
Я пожимаю плечами.
- Вот у вас тут тоже война, и вы тоже живёте как ни в чем не бывало. И никто вас не осуждает, - говорит дама.
- Вы в самом деле не видите разницы? – не выдержав, спрашиваю я.
Дама окидывает меня ледяным взглядом и медленно цедит, наполняя презрением каждый слог и каждую букву:
- Да, я не вижу никакой разницы.
- Вам выходить, - говорю я. – Следующая остановка ваша.
Не прощаясь, дама идёт к выходу.
Я смотрю в окно. Выйдя из вагона, дама поворачивает направо, оглядывается и замечает в окне меня. Можно бы показать ей, что не в ту сторону выходит, но я – грешна! – не показываю.

День Иерусалима

Мы прилетели в Израиль в июле. В разгар лета, в разгар арабской интифады, в разгар репатриации. В ульпанах (языковых курсах) не было мест, в городах не было квартир на съем, в природе не было дождя, а у нас не было ни друзей, ни даже просто хороших знакомых, только дальние родственники – из ближних мы были самыми первыми.
Мы уезжали, не очень представляя себе, куда едем, но точно зная - зачем. Оказалось, что это - самая лучшая комбинация, никаких ожиданий и убеждение, что ты вернулся домой. Но всё было слишком в этой новой стране – слишком сильная жара, слишком шумные люди, слишком узкие улицы, слишком быстрая речь. Ночью, ворочаясь без сна в крошечной съёмной квартирке, я пыталась представить себе времена, когда всё это – эти улицы, эта речь, эти люди - станет моим. Получалось плохо, но впереди была целая жизнь, и я не позволяла себе расстраиваться.
Спустя две недели нас отправили в группу, уже отучившуюся два месяца, сказав: «Молодые, догоните». Ещё через неделю группу повезли на экскурсию в Иерусалим.
Мои знания о Иерусалиме на тот момент исчерпывались белым плащом с кровавым подбоем и выученным уже в Израиле фактом, что восточный Иерусалим стал израильским только в 1967 году.

Всю дорогу наша учительница что-то рассказывала, но мы не понимали ни слова и не слушали – разглядывали в автобусные окна страну, в которой нам предстояло жить. Ехали мы по главному израильскому шоссе – номер 1, Тель-Авив-Иерусалим, смотрели на жёлтую выгоревшую траву, на зелёные поля, на виноградники, обсаженные розовыми кустами. Что-то неуловимо менялось вокруг, мы въехали в долину, шоссе петляло меж невысоких холмов, на холмах росли деревья, рос лес. Учительница что-то сказала, человек сидевший впереди нас присвистнул от удивления.
- Что она сказала? - спросила я.
- Почти все эти леса посажены, лет 30-40 назад, если я правильно понял, - ответил он.

Он понял правильно, но это мы узнали потом. А пока лес становился все гуще, автобус полз в гору, закладывало уши, по сторонам мелькали останки каких-то военных машин – что это такое и почему они там, мы тоже узнали позже. Автобус поднялся на вершину холма. Под ним, над ним, по сторонам, повсюду стал виден город, непохожий ни на один из виденных мной городов. Он лежал на холмах как уставшая женщина, сильно прижимаясь к земле, не думая ни о красоте, ни об удобстве – просто лежал, и было видно, даже из окна автобуса, даже на скорости, что он – она – лежит тут невообразимо давно.

Автобус остановился у центрального автовокзала. Там нас ждал иерусалимский экскурсовод. Ещё не было струнного моста, не было поезда, не было трамваев, только центр конгрессов отсвечивал вдалеке всеми своими окнами. Но если встать к нему боком, если смотреть вдоль улицы Яффо, то видны будут только старые двухэтажные дома из знаменитого иерусалимского камня, только решетчатые средиземноморские ставни, только старые деревья, только брусчатка мостовой – как сто, как двести лет назад.

Я закрыла глаза, пытаясь представить эту прежнюю жизнь, и вдруг понеслись у меня перед глазами бородатые люди в свободных длинных одеждах, рыцари в тяжёлых латах, легионеры с мечами и копьями, какие-то свирепые всадники в шлемах-шишаках. А ведь я не знала о Иерусалиме почти ничего, по крайней мере на осознанном уровне, на том, на котором вещи извлекаются из памяти по желанию. Ощущение было странное, словно ты прислонился к оси времени, и время течёт сквозь тебя. Экскурсовод заговорил, я открыла глаза – и всё кончилось.

Что это было – я не знаю до сих пор. Может быть, как говорил когда-то один мой университетский профессор, закрывая глаза, мы открываем внутреннее зрение. Может быть, я стояла возле временного портала. Или иерусалимский воздух, который не зря сравнивают с вином, так меня опьянил, или укачали иерусалимские холмы. Не знаю. Но знаю другое: в этот момент я нашла в своей новой стране то, что стало мне якорем, то, что смогла полюбить и люблю до сих пор.
С праздником, Иерусалим.

«Тот город» вошёл в лонглист премии «Ясная поляна».
В прежние, довоенные времена эта новость вызвала бы у меня чистый и абсолютный восторг. Сегодня она вызывает сложные чувства. Книга оказалась в очень, скажем сдержанно, смешанной компании.
- Хотите угодить и вашим, и нашим? - желчно заметил один знакомый по этому поводу.
Не хочу угодить никому. Позиция моя ясна и однозначна. С ней можно спорить, она может казаться – и оказаться - неверной, но её нельзя обвинить в неясности или нечёткости.
Я за полное и абсолютное право Украины решать свою судьбу в границах 1991 года. Я против войны и развязавших её российских властей. Но Путин, его клика и поддерживающие их товарищи с головами назад или внутрь – это ещё не вся страна. В России по-прежнему живут - по невозможности уехать или по сознательному выбору – много честных, умных, смелых людей. Если лишить их возможности читать книги, война не кончится – кончатся они.
Я пишу не только для них – для всех. Для рассеянных по миру русскоязычных, давно и прочно укоренившихся на своих новых местах. Для уехавших в надежде вернуться. Для людей, осознающих, чем кончается любое «Ату его, ату!». Для всех, кому эта война и затеявшие её ненавистны так же, как мне. Для украинцев, если у них есть силы и желание меня читать. Для всех. Но для меня особенно важно, чтобы меня услышали оставшиеся в России. Услышали те, кто в условиях тотальной безостановочной пропаганды, арестов, безумных сроков, вытеснения культуры умудряется сохранять ясную голову и чёткое понимание, что есть добро и что есть зло.
Эти люди, мои читатели, иногда – редко - пишут мне, что «Тот город» помог им продышаться.
Поэтому, пока это возможно (один из отзывов на «Тот город» в Интернете начинается словами: «Я не знаю, почему эту книгу ещё не запретили»), мои книги будут оставаться в России. И проживать свою книжную судьбу. Даже если моя личная репутация потеряет безупречную белизну в глазах адептов венецианской нетерпимости.