Завела себе недавно новое правило — ну потому что я любительница правил и методик. Правило такое: ложиться спать пустой.
Имеется в виду, день нужно прожить так, чтобы к вечеру вытрясти из себя всё накопленное — проговорить там, выписать, выфантазировать, запить стаканом тёплой воды, выорать (если требуется), зарисовать, занести в todoist, сохранить в картинки, прогладить в кошку, выбесить и вытанцевать, высмотреть в зеркало, вымыть в посуду. Инвестировать своей сегодняшней опустошённостью в возможность завтрашнего дня наполнить тебя вновь.
Крутое правило. Разгружающее, дарящее импульс работать мозгу как надо, а не как придётся.
Только вот я как любительница правил и методик не учла одного: любить правила и методики не значит уметь их соблюдать.
Которую неделю ложусь спать, словно гружёная лошадь, перекошенная баржа, хромоногий верблюд с немыслимой — до небес — поклажею, замыкающий растянувшийся на всю пустыню караван. Объединяет всех этих героев одно: вообще нет никакой разницы, тащатся они ещё или уже сдохли и навсегда стали остовом.
Это грустно, когда нет разницы. Поэтому надо уметь оставаться пустой, вовремя вытряхивать пыль из карманов. Это ведь она сначала — пыль, а потом — булыжник, а потом — вечный антагонист Сизифа. А мы ведь не хотим становиться героямихуёвых мифов, которыми учителя начальной школы будут пугать небыстрых разумом детей-растяп.
Ты что, Петров, хочешь как Анацко, — жить вечно перегруженным и от усталости скатываться в дисграфию и самоотрицание?
Страшно? Вот то-то и оно.
Поэтому надо ложиться спать — пустой. Такое правило.
#редакторшьи_тексты
Имеется в виду, день нужно прожить так, чтобы к вечеру вытрясти из себя всё накопленное — проговорить там, выписать, выфантазировать, запить стаканом тёплой воды, выорать (если требуется), зарисовать, занести в todoist, сохранить в картинки, прогладить в кошку, выбесить и вытанцевать, высмотреть в зеркало, вымыть в посуду. Инвестировать своей сегодняшней опустошённостью в возможность завтрашнего дня наполнить тебя вновь.
Крутое правило. Разгружающее, дарящее импульс работать мозгу как надо, а не как придётся.
Только вот я как любительница правил и методик не учла одного: любить правила и методики не значит уметь их соблюдать.
Которую неделю ложусь спать, словно гружёная лошадь, перекошенная баржа, хромоногий верблюд с немыслимой — до небес — поклажею, замыкающий растянувшийся на всю пустыню караван. Объединяет всех этих героев одно: вообще нет никакой разницы, тащатся они ещё или уже сдохли и навсегда стали остовом.
Это грустно, когда нет разницы. Поэтому надо уметь оставаться пустой, вовремя вытряхивать пыль из карманов. Это ведь она сначала — пыль, а потом — булыжник, а потом — вечный антагонист Сизифа. А мы ведь не хотим становиться героями
Ты что, Петров, хочешь как Анацко, — жить вечно перегруженным и от усталости скатываться в дисграфию и самоотрицание?
Страшно? Вот то-то и оно.
Поэтому надо ложиться спать — пустой. Такое правило.
#редакторшьи_тексты
Поэт — щеглу — по поводу лета
Во двор прокрался хвостик лета.
Смотрю в окно, а на стекле-то —
Рябины юной поцелуй.
Не ешь слова и букв не плюй,
щегол, немеющий от страха!
Возьми девицу ты за руку,
прочти ей «Лебетьракдащюку» —
и шмыгни в облака.
Не ахай.
Неистов будь!
Будь гол и сыт.
Ты — сокол,
ты — стремглавный кит,
король себя и нищий мира.
Всё — лето, друг.
Бери, лидируй.
Люби —
как я люблю его,
рябинно-нежное, слепое,
златоразнеженное волей,
у каждого —
всегда —
своё.
...Окно. Рябина. Хвостик лета.
Непросто жить, щегол, поэтам.
Зато мы знаем суть, и это —
зерно
в ладошках
чудака.
#редакторшьи_тексты
Во двор прокрался хвостик лета.
Смотрю в окно, а на стекле-то —
Рябины юной поцелуй.
Не ешь слова и букв не плюй,
щегол, немеющий от страха!
Возьми девицу ты за руку,
прочти ей «Лебетьракдащюку» —
и шмыгни в облака.
Не ахай.
Неистов будь!
Будь гол и сыт.
Ты — сокол,
ты — стремглавный кит,
король себя и нищий мира.
Всё — лето, друг.
Бери, лидируй.
Люби —
как я люблю его,
рябинно-нежное, слепое,
златоразнеженное волей,
у каждого —
всегда —
своё.
...Окно. Рябина. Хвостик лета.
Непросто жить, щегол, поэтам.
Зато мы знаем суть, и это —
зерно
в ладошках
чудака.
#редакторшьи_тексты
Эмоционально выносящие дни я с некоторых пор называю «дни-провокации». Потому как для эмоционального выноса (это как вынос тела, только не тела) у меня есть всего 2 стратегии:
1. Помазать голову майонезом и причитать, ритмично постукивая головой об стол.
2. Лечь навзничь в неглубокий прохладный ручей бытия, чтобы бежал он через меня, точа, вымывая и щекоча ведомерками.
Словом, как и любой уважающий себя миллениал, я не знаю, что делать с эмоциональным выносом, а вот а что делать с провокациями, знает каждый (и даже я) —
на провокации нельзя поддаваться.
Я стараюсь обыграть максимально лексическое значение этого чудесного слова и представить себя шпионкой.
Вот мой прекрасный плащ, вот глубоко в карманах мои тёплые руки, по-штрилицевски холодное сердце бьётся ровно, котелок (шляпа, не походный) надвинут на глаза, на запястье — тяжёлые офицерские часы (возможно, даже трофейные) на массивном металлическом браслете, то и дело закусывающем волоски на руке (ай).
Стоя в горько-свежем, как мокрая штукатурка, аромате одеколона «Огуречный», я сливаюсь с тенью подворотни, невозмутимо пожёвываю самокрутку и отдаю себе полный отчет в том, что сейчас со мною происходит.
А происходит со мною всего лишь нелепая провокация. (Деловитый табачный плевок — сквозь передние зубы — на асфальт).
Не трагедия, не обожемойобожемой, не почемувсётакнесправедливо, а просто — гнусная интрига противоборствующей стороны. Мы все вполне наслышаны о ее интеллектуальных способностях, поэтому (чирк спичкой о рыхлый камень стены) волноваться не очень стоит — в конце концов, даже если тебя стукнет кто-то форматом с заигравшегося и гнусного ребенка, будет не то чтобы больно. Поэтому — пожарные вздрогнули, но трубку не сняли. Главное — не превращаться лицом в бешеного енота и постараться не бордоветь ушами от приближающегося гипертонического криза, а в остальном я в своем полосатом костюме и брюках 7/8, оголяющих идеально белые носки над лакированными штиблетами, — во всём остальном я само спокойствие, лёд и очарование.
Если я знаю, что это провокация и что на провокацию нельзя поддаваться, задача, дорогой мой Ватсон, становится совершенно элементарной. Нельзя отвлекаться на эти входящие глупости, когда ты выполняешь важную миссию.
А миссия, как известно, у шпионки всегда одна — не поддаваться на провокацию и вовремя отчитываться начальству.
Приём.
#редакторшьи_тексты
1. Помазать голову майонезом и причитать, ритмично постукивая головой об стол.
2. Лечь навзничь в неглубокий прохладный ручей бытия, чтобы бежал он через меня, точа, вымывая и щекоча ведомерками.
Словом, как и любой уважающий себя миллениал, я не знаю, что делать с эмоциональным выносом, а вот а что делать с провокациями, знает каждый (и даже я) —
на провокации нельзя поддаваться.
Я стараюсь обыграть максимально лексическое значение этого чудесного слова и представить себя шпионкой.
Вот мой прекрасный плащ, вот глубоко в карманах мои тёплые руки, по-штрилицевски холодное сердце бьётся ровно, котелок (шляпа, не походный) надвинут на глаза, на запястье — тяжёлые офицерские часы (возможно, даже трофейные) на массивном металлическом браслете, то и дело закусывающем волоски на руке (ай).
Стоя в горько-свежем, как мокрая штукатурка, аромате одеколона «Огуречный», я сливаюсь с тенью подворотни, невозмутимо пожёвываю самокрутку и отдаю себе полный отчет в том, что сейчас со мною происходит.
А происходит со мною всего лишь нелепая провокация. (Деловитый табачный плевок — сквозь передние зубы — на асфальт).
Не трагедия, не обожемойобожемой, не почемувсётакнесправедливо, а просто — гнусная интрига противоборствующей стороны. Мы все вполне наслышаны о ее интеллектуальных способностях, поэтому (чирк спичкой о рыхлый камень стены) волноваться не очень стоит — в конце концов, даже если тебя стукнет кто-то форматом с заигравшегося и гнусного ребенка, будет не то чтобы больно. Поэтому — пожарные вздрогнули, но трубку не сняли. Главное — не превращаться лицом в бешеного енота и постараться не бордоветь ушами от приближающегося гипертонического криза, а в остальном я в своем полосатом костюме и брюках 7/8, оголяющих идеально белые носки над лакированными штиблетами, — во всём остальном я само спокойствие, лёд и очарование.
Если я знаю, что это провокация и что на провокацию нельзя поддаваться, задача, дорогой мой Ватсон, становится совершенно элементарной. Нельзя отвлекаться на эти входящие глупости, когда ты выполняешь важную миссию.
А миссия, как известно, у шпионки всегда одна — не поддаваться на провокацию и вовремя отчитываться начальству.
Приём.
#редакторшьи_тексты
Давным-давно купила себе в Икее (да, вот настолько давно) жёлтую узкую тумбочку, которая до сих пор переезжает со мной с квартиру на квартиру. Это только казаться может, что она просто тумбочка. На самом же деле это тумбочка-притча.
Дело, собственно, вот в чём. До того, как купить в Икее тумбочку, я уже покупала там же стол. Ну как «стол» — столешницу, четыре ножки с держателями на пять шурупов, ну и двадцать шурупов. Нас было двое дам на эти двадцать шурупов, ох как тяжко входящих в плотную деревянную столешницу, — и ни одного шуруповёрта!
Я запомнила этот опыт, как говорится, через руки — дрожащие от длительного усилия. И полгода не приступала к сбору жёлтой тумбочки, потому что хотела у кого-то одолжить шуруповёрт, а это оказалось почему-то непросто, да и временами актуальность спадала, ну вы понимаете: эта иерархия ценностей такая нестабильная.
Однажды на Новый год сестра взяла и подарила мне, домовитой хозяйственной барышне, шуруповёрт (и перфоратор!). И я, полная счастья обладания, ринулась к коробке с тумбочкой, разметала упаковку и — держа шуроповёрт на излёте — застыла в обескураженной немой сцене:
тумбочка
оказалась
И для её сборки вообще — о славьтесь, боги Икеи! — в о о б щ е — не нужно было шурупов. Знаменитая шведская методика «согни и всунь».
Моралей у басни целых три.
1. Внимательнее читай описание.
2. Нет универсального опыта — даже для синонимичных ситуаций.
3. Прежде чем бояться — пощупай.
#редакторшьи_тексты #щаобъясню
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Вчера мне исполнилось 35, и я подумала, что это — прекрасный повод рассказать всю правду о себе.
В последние пару лет я вбуравливаюсь в сообщество российских книжников — авторско-иллюстраторско-издательско-редакторское комьюнити, — и по работе, и чтобы отыскать незанятое пространство, в которое смогу гармонично встать и стать чем-то вроде атлантова предплечья в ансамбле.
Поиск своего места — моя важная тема, сложившаяся из того, что мне его не досталось по умолчанию.
Я не супердевочка, не мегаталант, не надежда школы, не звёздочка филфака; везде и всегда мне было как-то не так, то душно, то жарко, то чесалось, то давило, то прищемляло молницей кожицу на подбородке, к тому же я всегда дружила не с теми, делала не то и в целом больше отсутствовала, чем пребывала — короче, никак и никогда не удавалось мне уложиться в выгодный паттерн, который быстро даёт результаты в виде всех необходимых социальных галочек.
Не удавалось настолько, что в какой-то момент я обнаружила себя в абсолютном одиночестве, граничащем с изоляцией, выгоревшей дотла, в однушке мурманской хрущёвки 62-го года постройки, взятой в ипотеку год назад, с развалившимся бизнесом, который взбивала последние 7 лет, с нулём перспектив и связей в городе, который искренне не люблю, с неприятными обязательствами по госконтракту и ста тысячами на карте, которые начали стремительно заканчиваться уже на следующий день. Ещё у меня был хороший компьютер, быстрый интернет, кошка Туча — и самое начало пандемии коронавируса.
Этот набор стал нулевым километром, с которого я легко могла уехать в депрессию, а уехала в Петербург. Я подумала: возможно, этот тот самый момент, чтобы перестать умолять сдохшую лошадь покатать меня ещё немножко, и заняться тем, что я всегда любила по-настоящему и что всегда пеклось в моих руках как надо.
К сожалению, речь не о деньгах, а о текстах и способах и процессах их создания.
Мне понадобился ещё почти год, чтобы осознать, что лошадь сдохла на самом деле, а не имитирует, и чтобы избавиться от всех обязательств перед участниками затянувшейся церемонии подыхания этой самом лошади. И в марте 2021 года я разослала своё редакторское CV в 51 федеральное издательство.
Ни одного ответа не пришло.
#редакторшьи_тексты
Здесь я делаю паузу по Станиславскому (если вы читаете этот текст, и так понятно, что в какой-то момент кто-то мне да ответил, иначе как бы мы здесь встретились), и вернусь к тому моменту, где я решаю, что люблю я по-настоящему именно тексты.
Как же так вышло, рассказываю в следующих постах, и первый из них опубликуется через несколько секунд👇
В последние пару лет я вбуравливаюсь в сообщество российских книжников — авторско-иллюстраторско-издательско-редакторское комьюнити, — и по работе, и чтобы отыскать незанятое пространство, в которое смогу гармонично встать и стать чем-то вроде атлантова предплечья в ансамбле.
Поиск своего места — моя важная тема, сложившаяся из того, что мне его не досталось по умолчанию.
Я не супердевочка, не мегаталант, не надежда школы, не звёздочка филфака; везде и всегда мне было как-то не так, то душно, то жарко, то чесалось, то давило, то прищемляло молницей кожицу на подбородке, к тому же я всегда дружила не с теми, делала не то и в целом больше отсутствовала, чем пребывала — короче, никак и никогда не удавалось мне уложиться в выгодный паттерн, который быстро даёт результаты в виде всех необходимых социальных галочек.
Не удавалось настолько, что в какой-то момент я обнаружила себя в абсолютном одиночестве, граничащем с изоляцией, выгоревшей дотла, в однушке мурманской хрущёвки 62-го года постройки, взятой в ипотеку год назад, с развалившимся бизнесом, который взбивала последние 7 лет, с нулём перспектив и связей в городе, который искренне не люблю, с неприятными обязательствами по госконтракту и ста тысячами на карте, которые начали стремительно заканчиваться уже на следующий день. Ещё у меня был хороший компьютер, быстрый интернет, кошка Туча — и самое начало пандемии коронавируса.
Этот набор стал нулевым километром, с которого я легко могла уехать в депрессию, а уехала в Петербург. Я подумала: возможно, этот тот самый момент, чтобы перестать умолять сдохшую лошадь покатать меня ещё немножко, и заняться тем, что я всегда любила по-настоящему и что всегда пеклось в моих руках как надо.
К сожалению, речь не о деньгах, а о текстах и способах и процессах их создания.
Мне понадобился ещё почти год, чтобы осознать, что лошадь сдохла на самом деле, а не имитирует, и чтобы избавиться от всех обязательств перед участниками затянувшейся церемонии подыхания этой самом лошади. И в марте 2021 года я разослала своё редакторское CV в 51 федеральное издательство.
Ни одного ответа не пришло.
#редакторшьи_тексты
Здесь я делаю паузу по Станиславскому (если вы читаете этот текст, и так понятно, что в какой-то момент кто-то мне да ответил, иначе как бы мы здесь встретились), и вернусь к тому моменту, где я решаю, что люблю я по-настоящему именно тексты.
Как же так вышло, рассказываю в следующих постах, и первый из них опубликуется через несколько секунд
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Вообще мою любовь к текстам ничего не предвещало. За моей спиной нет дороги из золотого кирпича. Строго говоря, там разбитая грунтовка с ямами, валунами, крошёным кирпичом и кусками торчащей арматуры — по крайней мере, именно по такой я ходила в школу.
Школа была самая обычная, дворовая, на южной окраине Мурманске, не гимназия, не лицей. Я ещё застала, как в туалетах торговали наркотиками, а после уроков собирались стенка на стенку на заднем дворе и лупили друг как друга кто во что горазд — помню, кое-кому досталось однажды даже плетью, сделанной из колючей проволоки.
На старой полосе препятствий, что лежала в полуовраге под нашим домом, стояло что-то вроде заброшенной деревянной пожарной каланчи или зернохранилища, сооружённой из серых старых досок. На её на верхний этаж можно было забраться за 3-4 небольших лестничных пролёта — и, забравшись, именно там, в свои 6 лет, я впервые увидела токсикоманов в процессе употребления.
Спрыгнуть с верхотуры башни было куда как быстрее, чем забираться, а этот мелкий щебень, вгрызшийся мне в колени и ладони, я запомнила навсегда — как и мутный шар пакета в грязных руках. Грандиозный конец девяностых!
Класса до шестого я очень плохо понимала, что происходит. Самосознание не просыпалось. Девочка-мешок — это я. Почти троечница. Бесконечные ошибки, дисграфия, ноль способности к любому знанию и запоминанию информации. Возможно, дело было в педагогических технологиях, царящих в нашей началке, но сейчас уж концов не сыскать.
В началке была Людмила Захаровна, с которой у меня сразу не сложилось, потому что я заторможенно реагировала на команды и не укладывалась в нормативы по чтению. Помню, было задание найти в списке слов все существительные, и у меня ответ получился самый длинный, потому что я — единственная из класса (это моя любимая роль) — выписала слова типа «на пне», «за берёзкой», «до стула». Людмила Захаровна театрально расхохоталась и сказала что-то неприятное о моём уровне интеллектуальных способностей, мотивируя это тем, что, дескать, надо было выписать только «берёзка», «пень», «стул» — начальные формы, короче, поскольку только они считаются существительными.
Тут я могу сказать вам как человек с высшим филологическим образованием, что Людмила Захаровна, конечно, не права — а может быть, я плохо запомнила суть её комментария; как бы там ни было, в начальной ли форме, в предложно-падежном ли сочетании, существительное считается существительным. Но в первом классе я этого не знала, и с тех пор занятия русским языком вызывали у меня только ощущение горчичника, приклеенного на внутреннюю сторону гортани, и жжение между левым ухом и левым уголком рта — будто бы от пощёчины. Это сложное ощущение я определяю для себя как «ожесточённое бесправное несогласие».
Мне кажется, что, возможно, и горчичник, и несуществующая пощёчина могли быть одной из причин в целом комплексе их, из-за которых учёба в школе категорически не давалась, а моё самознание трупиком лежало на печке до младшего пубертата. Там оно проснётся резко и громко, и уже в 7 классе я буду выступать на конференциях по русскому языку и участвовать в творческих конкурсах, в 8 классе начну пить пиво, курить и по-всякому безобразничать, а ещё через год — работать в городской газете, публиковаться и перейду уже с пива на коньяк, поскольку так было принято в нашей редакции. На выпускных экзаменах почти завалю ЕГЭ по русскому и литературе, но лучше всех напишу вступительный творческий конкурс на журфак мурманского педуниверситета, однако из спортивной злости и общей яростности противодействия, присущей мне довольно сильно, подам документы в РГПУ им. Герцена — и удивительным образом в числе последних пройду по баллам на бюджет, но в итоге окажусь (или застряну) на мурманском филфаке, поскольку родители безапелляционно откажут мне в студенческой миграции в Петербург.
А вот о том, что же такого случилось в 6 классе, что смогло разбудить спящую красавицу моей личности, я расскажу завтра. Но для затравки намекну: это напрямую связано с правописанием одной-двух Н в причастиях.
Начало истории — постом выше.
#редакторшьи_тексты
Школа была самая обычная, дворовая, на южной окраине Мурманске, не гимназия, не лицей. Я ещё застала, как в туалетах торговали наркотиками, а после уроков собирались стенка на стенку на заднем дворе и лупили друг как друга кто во что горазд — помню, кое-кому досталось однажды даже плетью, сделанной из колючей проволоки.
На старой полосе препятствий, что лежала в полуовраге под нашим домом, стояло что-то вроде заброшенной деревянной пожарной каланчи или зернохранилища, сооружённой из серых старых досок. На её на верхний этаж можно было забраться за 3-4 небольших лестничных пролёта — и, забравшись, именно там, в свои 6 лет, я впервые увидела токсикоманов в процессе употребления.
Спрыгнуть с верхотуры башни было куда как быстрее, чем забираться, а этот мелкий щебень, вгрызшийся мне в колени и ладони, я запомнила навсегда — как и мутный шар пакета в грязных руках. Грандиозный конец девяностых!
Класса до шестого я очень плохо понимала, что происходит. Самосознание не просыпалось. Девочка-мешок — это я. Почти троечница. Бесконечные ошибки, дисграфия, ноль способности к любому знанию и запоминанию информации. Возможно, дело было в педагогических технологиях, царящих в нашей началке, но сейчас уж концов не сыскать.
В началке была Людмила Захаровна, с которой у меня сразу не сложилось, потому что я заторможенно реагировала на команды и не укладывалась в нормативы по чтению. Помню, было задание найти в списке слов все существительные, и у меня ответ получился самый длинный, потому что я — единственная из класса (это моя любимая роль) — выписала слова типа «на пне», «за берёзкой», «до стула». Людмила Захаровна театрально расхохоталась и сказала что-то неприятное о моём уровне интеллектуальных способностей, мотивируя это тем, что, дескать, надо было выписать только «берёзка», «пень», «стул» — начальные формы, короче, поскольку только они считаются существительными.
Тут я могу сказать вам как человек с высшим филологическим образованием, что Людмила Захаровна, конечно, не права — а может быть, я плохо запомнила суть её комментария; как бы там ни было, в начальной ли форме, в предложно-падежном ли сочетании, существительное считается существительным. Но в первом классе я этого не знала, и с тех пор занятия русским языком вызывали у меня только ощущение горчичника, приклеенного на внутреннюю сторону гортани, и жжение между левым ухом и левым уголком рта — будто бы от пощёчины. Это сложное ощущение я определяю для себя как «ожесточённое бесправное несогласие».
Мне кажется, что, возможно, и горчичник, и несуществующая пощёчина могли быть одной из причин в целом комплексе их, из-за которых учёба в школе категорически не давалась, а моё самознание трупиком лежало на печке до младшего пубертата. Там оно проснётся резко и громко, и уже в 7 классе я буду выступать на конференциях по русскому языку и участвовать в творческих конкурсах, в 8 классе начну пить пиво, курить и по-всякому безобразничать, а ещё через год — работать в городской газете, публиковаться и перейду уже с пива на коньяк, поскольку так было принято в нашей редакции. На выпускных экзаменах почти завалю ЕГЭ по русскому и литературе, но лучше всех напишу вступительный творческий конкурс на журфак мурманского педуниверситета, однако из спортивной злости и общей яростности противодействия, присущей мне довольно сильно, подам документы в РГПУ им. Герцена — и удивительным образом в числе последних пройду по баллам на бюджет, но в итоге окажусь (или застряну) на мурманском филфаке, поскольку родители безапелляционно откажут мне в студенческой миграции в Петербург.
А вот о том, что же такого случилось в 6 классе, что смогло разбудить спящую красавицу моей личности, я расскажу завтра. Но для затравки намекну: это напрямую связано с правописанием одной-двух Н в причастиях.
Начало истории — постом выше.
#редакторшьи_тексты
В честь своего 35-летия продолжаю рассказывать всю правду о себе.
Часть 1 — как я оказалась на нулевом километре.
Часть 2 — про начальную школу и кому самосознания.
Часть 3 — про каникулы с Ахраменковой и 5 класс.
* * *
И вот начался шестой класс. И всё в нём было хорошо, кроме того, что эффект муштры по Ахраменковой начал давать слабину. Кстати, именно в этом пособии я познакомилась с Горьким — и сразу получила ПТСР: отрывок, в котором предлагалось расставить щедро пропущенные буквы, был полностью посвящён откровенному описанию насилия над ребёнком — что-то из «Детства», очевидно, ну вот эта наша любимая классика.
Короче, у Ахраменковой не только методика, но и подбор материала — 10 из 10.
Словом, продолдонить правила я ещё могла, а вот чтобы диктант написать хотя бы с двумя-тремя ошибками — это увольте-с. Теория не переходила в практику, смысловых и причинно-следственных мостов не выстраивалось. Прилежность не помогала. Мне, впрочем, уже начало нравиться (само по себе, самой для себя) разбирать предложение по членам — особенно момент их подчеркивания и надписывания частей речи, но это на общую грамотность никак не влияло.
И вот очередная контрольная, и у меня внезапно всего 3 ошибки, а значит — почти не стыдная (по критериям мамы) четвёрка. Которой почему-то в тетрадке не стоит. Я, купаясь в радости и будучи уверенной, что Валентина Сергеевна просто запарилась и забыла, подхожу к ней после урока и говорю: вы забыли поставить мне оценку.
— А я не забыла, — говорит Валентина Сергеевна, а я прихожу к нехитрому выводу о том, что радость моя цыплячья была, судя по всему, преждевременной. — Смотри, — продолжает тем временем она, — у тебя три ошибки, и это четвёрка, но, мне кажется, тут одна ошибка спорная, и я хотела у тебя уточнить…
Уточнять у десятилетней меня что-либо по поводу русского языка — дело гиблое, Валентина Сергеевна, но Валентина Сергеевна на голубом глазу прёт по намеченной колее:
— Вот ты написала «ледянной» — с двумя эн. Но ты уже понимаешь, что нужно с одной?
— Понимаю, — мямлю я, не понимая.
— Ну вот. Но, думаю, я знаю, почему ты написала с двумя.
— Да? — неуверенно спрашиваю я.
— Да.
И выжидательно смотрит.
Видимо, по её концепции, где-то тут я должна была разразиться некоторой ладной языковедческой гипотезой, которая увела меня в сторону от истины. Но я, конечно, не разразилась. Потому что… да хз почему я написала ледянной с двумя эн. Вероятно, потому, что принципы правописания оставались для меня загадкой, тягаться с которой ни мозгов, ни усердия не хватит.
Через какое-то время выжидательно смотреть Валентине Сергеевне надоело, и она снова дала мне пас:
— Ты, наверное, подумала, что «ледяной» — это причастие, да?
Нынешняя я честно не знает, как можно подумать, что ледяной — это причастие, но в видении Валентины Сергеевны, очевидно, такое допущение присутствовало.
Десятилетняя я слова «причастие» и вовсе не знала, мы эту штуку не проходили ещё. И подумать что-то о нём, как следствие, не могла. И уж тем более как-то через причастность к причастиям обосновать две эн вместо одной. Этим шайтан-фокусам ни Ахраменкова, ни Людмила Захаровна меня не обучили.
Но часики тикали, и кабинетные ртутные лампы гудели в тишине, где-то за закрытой дверью шумела и скрипела резиновыми подошвами по полу перемена, а я стояла перед учительницей, полная тупизны и немоты, и вдруг сказала:
— Да. Я подумала, что это причастие.
— Ну вот! — обрадовалась Валентина Сергеевна. — Тогда это не совсем ошибка. И тогда это пять с минусом.
Я, которая была рада четвёрке несколько минут назад, а теперь от стыда за ложь ощущавшая себя набитым жёваной бумагой чучелком задохнувшегося хомячка, смотрела, как Валентина Сергеевна выводит в моей тетрадке настоящую пятёрку — скорее всего, первую у меня за диктант, и думала:
а
хе
ре
ть.
А что было дальше, расскажу в понедельник.
#редакторшьи_тексты
Часть 1 — как я оказалась на нулевом километре.
Часть 2 — про начальную школу и кому самосознания.
Часть 3 — про каникулы с Ахраменковой и 5 класс.
* * *
И вот начался шестой класс. И всё в нём было хорошо, кроме того, что эффект муштры по Ахраменковой начал давать слабину. Кстати, именно в этом пособии я познакомилась с Горьким — и сразу получила ПТСР: отрывок, в котором предлагалось расставить щедро пропущенные буквы, был полностью посвящён откровенному описанию насилия над ребёнком — что-то из «Детства», очевидно, ну вот эта наша любимая классика.
Короче, у Ахраменковой не только методика, но и подбор материала — 10 из 10.
Словом, продолдонить правила я ещё могла, а вот чтобы диктант написать хотя бы с двумя-тремя ошибками — это увольте-с. Теория не переходила в практику, смысловых и причинно-следственных мостов не выстраивалось. Прилежность не помогала. Мне, впрочем, уже начало нравиться (само по себе, самой для себя) разбирать предложение по членам — особенно момент их подчеркивания и надписывания частей речи, но это на общую грамотность никак не влияло.
И вот очередная контрольная, и у меня внезапно всего 3 ошибки, а значит — почти не стыдная (по критериям мамы) четвёрка. Которой почему-то в тетрадке не стоит. Я, купаясь в радости и будучи уверенной, что Валентина Сергеевна просто запарилась и забыла, подхожу к ней после урока и говорю: вы забыли поставить мне оценку.
— А я не забыла, — говорит Валентина Сергеевна, а я прихожу к нехитрому выводу о том, что радость моя цыплячья была, судя по всему, преждевременной. — Смотри, — продолжает тем временем она, — у тебя три ошибки, и это четвёрка, но, мне кажется, тут одна ошибка спорная, и я хотела у тебя уточнить…
Уточнять у десятилетней меня что-либо по поводу русского языка — дело гиблое, Валентина Сергеевна, но Валентина Сергеевна на голубом глазу прёт по намеченной колее:
— Вот ты написала «ледянной» — с двумя эн. Но ты уже понимаешь, что нужно с одной?
— Понимаю, — мямлю я, не понимая.
— Ну вот. Но, думаю, я знаю, почему ты написала с двумя.
— Да? — неуверенно спрашиваю я.
— Да.
И выжидательно смотрит.
Видимо, по её концепции, где-то тут я должна была разразиться некоторой ладной языковедческой гипотезой, которая увела меня в сторону от истины. Но я, конечно, не разразилась. Потому что… да хз почему я написала ледянной с двумя эн. Вероятно, потому, что принципы правописания оставались для меня загадкой, тягаться с которой ни мозгов, ни усердия не хватит.
Через какое-то время выжидательно смотреть Валентине Сергеевне надоело, и она снова дала мне пас:
— Ты, наверное, подумала, что «ледяной» — это причастие, да?
Нынешняя я честно не знает, как можно подумать, что ледяной — это причастие, но в видении Валентины Сергеевны, очевидно, такое допущение присутствовало.
Десятилетняя я слова «причастие» и вовсе не знала, мы эту штуку не проходили ещё. И подумать что-то о нём, как следствие, не могла. И уж тем более как-то через причастность к причастиям обосновать две эн вместо одной. Этим шайтан-фокусам ни Ахраменкова, ни Людмила Захаровна меня не обучили.
Но часики тикали, и кабинетные ртутные лампы гудели в тишине, где-то за закрытой дверью шумела и скрипела резиновыми подошвами по полу перемена, а я стояла перед учительницей, полная тупизны и немоты, и вдруг сказала:
— Да. Я подумала, что это причастие.
— Ну вот! — обрадовалась Валентина Сергеевна. — Тогда это не совсем ошибка. И тогда это пять с минусом.
Я, которая была рада четвёрке несколько минут назад, а теперь от стыда за ложь ощущавшая себя набитым жёваной бумагой чучелком задохнувшегося хомячка, смотрела, как Валентина Сергеевна выводит в моей тетрадке настоящую пятёрку — скорее всего, первую у меня за диктант, и думала:
хе
ре
ть.
А что было дальше, расскажу в понедельник.
#редакторшьи_тексты
В честь своего 35-летия продолжаю рассказывать всю правду о себе.
Часть 1 — как я оказалась на нулевом километре.
Часть 2 — про начальную школу и кому самосознания.
Часть 3 — про каникулы с Ахраменковой и 5 класс.
Часть 4 — про спорную ошибку и первую пятёрку.
#редакторшьи_тексты
* * *
А дальше я и вправду будто проснулась — и понеслась вжирать в себя жизнь за все проспанные годы младшешкольничества.
Ощущение, которое подарила мне Валентина Сергеевна в сцене с «ледяным», оказалось очень продуктивным и мотивирующим. Его просто хотелось испытывать ещё и ещё — что нормально: мы все воодушевляемся, когда в нас вдруг кто-то поверил.
Дело было, конечно, совсем не в пятёрке (с минусом, — уточняет мама где-то за кадром), а в том, что со мной впервые говорили чуть ли не на равных — во всяком случае, как с человеком, который чего-то соображает. А ещё — со мной впервые говорили, как-то безусловно в меня веря.
Разумеется, будучи бедной голодной малышкой, я неосознанно начала работать на добрый и щедрый фидбэк от Валентины Сергеевны. Накормить досыта меня тогда так и не получилось, но она очень старалась!
Поначалу во многом я играла в умную и одарённую — благо, был пример сестры, а дети подражать умеют очень хорошо, это их витальная способность. Брала у мамы деньги на словари и энциклопедии, которые не читала, а по вечерам с корешами давила пиво за гаражами. Но потом сработала диалектика, и я поняла, что правда шарю в русском и литературе в разы лучше, чем одноклассники. Такая социальная роль была неплоха, имела свои плюсы и даже приносила дивиденды, а также позволила начать идентифицировать себя через деятельность и специнтерес — а без этого в подростковости никуда, сами понимаете.
Когда я была в шестом классе, сестра училась в вузе в Петербурге, намазывала на чёрствый хлебушек худое маслице своего студенчества — и занялась в том числе литературным творчеством. Это давало сестре внимание — рецепт рабочий, сообразила я.
К тому же это наверняка понравится Валентине Сергеевне даже больше, чем пятёрочные диктанты. Так я начала писать — безумную графоманскую дрянь едва рифмованную, а всё же. Мы с этими «Все мы звери — мира открытые двери» походили и по конкурсам, и по конференциям, на которых мне тотально не доставалось мест (впрочем, справедливо). Рука всё равно набивалась. Мышление всё равно развивалось. Обнаружилась очень бойкая писучесть. В 14 лет я уже была корреспонденткой городской газеты и получала зарплату, публиковала в региональной периодике свои стихи и рассказы — и даже помогала публиковаться сестре.
Так и пошло. Я не выбирала ничего из этого. Это просто было единственным нормальным вариантом.
По-настоящему я, впрочем, прошарила и полюбила (сама для себя, как когда-то полюбила подчёркивать члены предложения) язык и тексты только в университете — когда проснулось моё системное и аналитическое мышление, и я смогла обозреть как бы с высоты техничную гармонию языка как системы систем, не без удовольствия отмечая, что реально понимаю и знаю, как тут чего вертится, почему и зачем, и вообще ощущаю себя главным инженером с мегаотвёрткой в кармане рабочего халата.
С Валентиной Сергеевной мы, конечно, стали друзьями. Она была моим единственным значимым взрослым, которого, несмотря на сопротивление мамы, я любила — и люблю — абсолютно искренне и по-детски безбрежно. И она же стала первым в моей жизни человеком, подарившем мне безусловное стопроцентное принятие.
И что бы ни происходило дальше (а оно происходило; Валентине Сергеевне даже знатно досталось от меня же в старших классах — там был бунт и противодействие размером с визжащего вепря, так что клочки по закоулочкам летели только в путь) — вот реально: что бы ни происходило — Валентина Сергеевна оставалась доверяющим, принимающим, обнимающим, глаза закрывающим на глупости и точно подмечающим всё хорошее человеком, который реально был рядом и сначала поддерживал, и только потом вдавался в нюансы — и то не всегда.
Часть 1 — как я оказалась на нулевом километре.
Часть 2 — про начальную школу и кому самосознания.
Часть 3 — про каникулы с Ахраменковой и 5 класс.
Часть 4 — про спорную ошибку и первую пятёрку.
#редакторшьи_тексты
* * *
А дальше я и вправду будто проснулась — и понеслась вжирать в себя жизнь за все проспанные годы младшешкольничества.
Ощущение, которое подарила мне Валентина Сергеевна в сцене с «ледяным», оказалось очень продуктивным и мотивирующим. Его просто хотелось испытывать ещё и ещё — что нормально: мы все воодушевляемся, когда в нас вдруг кто-то поверил.
Дело было, конечно, совсем не в пятёрке (с минусом, — уточняет мама где-то за кадром), а в том, что со мной впервые говорили чуть ли не на равных — во всяком случае, как с человеком, который чего-то соображает. А ещё — со мной впервые говорили, как-то безусловно в меня веря.
Разумеется, будучи бедной голодной малышкой, я неосознанно начала работать на добрый и щедрый фидбэк от Валентины Сергеевны. Накормить досыта меня тогда так и не получилось, но она очень старалась!
Поначалу во многом я играла в умную и одарённую — благо, был пример сестры, а дети подражать умеют очень хорошо, это их витальная способность. Брала у мамы деньги на словари и энциклопедии, которые не читала, а по вечерам с корешами давила пиво за гаражами. Но потом сработала диалектика, и я поняла, что правда шарю в русском и литературе в разы лучше, чем одноклассники. Такая социальная роль была неплоха, имела свои плюсы и даже приносила дивиденды, а также позволила начать идентифицировать себя через деятельность и специнтерес — а без этого в подростковости никуда, сами понимаете.
Когда я была в шестом классе, сестра училась в вузе в Петербурге, намазывала на чёрствый хлебушек худое маслице своего студенчества — и занялась в том числе литературным творчеством. Это давало сестре внимание — рецепт рабочий, сообразила я.
К тому же это наверняка понравится Валентине Сергеевне даже больше, чем пятёрочные диктанты. Так я начала писать — безумную графоманскую дрянь едва рифмованную, а всё же. Мы с этими «Все мы звери — мира открытые двери» походили и по конкурсам, и по конференциям, на которых мне тотально не доставалось мест (впрочем, справедливо). Рука всё равно набивалась. Мышление всё равно развивалось. Обнаружилась очень бойкая писучесть. В 14 лет я уже была корреспонденткой городской газеты и получала зарплату, публиковала в региональной периодике свои стихи и рассказы — и даже помогала публиковаться сестре.
Так и пошло. Я не выбирала ничего из этого. Это просто было единственным нормальным вариантом.
По-настоящему я, впрочем, прошарила и полюбила (сама для себя, как когда-то полюбила подчёркивать члены предложения) язык и тексты только в университете — когда проснулось моё системное и аналитическое мышление, и я смогла обозреть как бы с высоты техничную гармонию языка как системы систем, не без удовольствия отмечая, что реально понимаю и знаю, как тут чего вертится, почему и зачем, и вообще ощущаю себя главным инженером с мегаотвёрткой в кармане рабочего халата.
С Валентиной Сергеевной мы, конечно, стали друзьями. Она была моим единственным значимым взрослым, которого, несмотря на сопротивление мамы, я любила — и люблю — абсолютно искренне и по-детски безбрежно. И она же стала первым в моей жизни человеком, подарившем мне безусловное стопроцентное принятие.
И что бы ни происходило дальше (а оно происходило; Валентине Сергеевне даже знатно досталось от меня же в старших классах — там был бунт и противодействие размером с визжащего вепря, так что клочки по закоулочкам летели только в путь) — вот реально: что бы ни происходило — Валентина Сергеевна оставалась доверяющим, принимающим, обнимающим, глаза закрывающим на глупости и точно подмечающим всё хорошее человеком, который реально был рядом и сначала поддерживал, и только потом вдавался в нюансы — и то не всегда.
P.S.
Её слишком рано уставшие руки —
память о каждом моём «не позвонила»,
память о каждом тупом «не выучил»,
«забыл», «оставил», «зачем мне это».
Я очень хочу, чтобы она наконец отдохнула.
Перестала просыпаться к шести.
Дышала ветром.
Жила свободно.
Ходила в театр —
и по кромке Балтийского моря
(благо, шелест его
можно ловить в ладони
примерно так же,
как шелест старых страниц).
...Я рада тому, что ей больше не нужно помнить о городе,
который за сорок лет так и не смог стать домом.
Пусть эта тяжёлая память заснёт под песни норд-веста
на Куршской косе,
в которую
мягко
вплелись
следы.
Я хочу, чтобы легко ей сбегалось в Питер —
вот каждый разочек, как только он ей приснится.
Только она так умеет гулять по Невскому,
чтобы идти и смеяться (и даже слегка пританцовывать).
Есть вещи, которые только для неё и хочется вымечтать:
полное собрание сочинений, например, Булгакова.
Или билеты в партер на всего Чехова в какой-нибудь БДТ.
Мне страшно: кажется, что опять опоздаю.
Что позвоню — но будет уже не нужно.
Я ведь — любимая ученица, но так и не дочитала Данте —
хотя обещала, конечно.
Лет двадцать тому назад.
Мне страшно подумать, что новых двадцати лет,
чтобы пообещать ей что-то и снова не выполнить,
может уже не сложиться.
Дорогая моя,
я дочитала.
#редакторшьи_тексты
Её слишком рано уставшие руки —
память о каждом моём «не позвонила»,
память о каждом тупом «не выучил»,
«забыл», «оставил», «зачем мне это».
Я очень хочу, чтобы она наконец отдохнула.
Перестала просыпаться к шести.
Дышала ветром.
Жила свободно.
Ходила в театр —
и по кромке Балтийского моря
(благо, шелест его
можно ловить в ладони
примерно так же,
как шелест старых страниц).
...Я рада тому, что ей больше не нужно помнить о городе,
который за сорок лет так и не смог стать домом.
Пусть эта тяжёлая память заснёт под песни норд-веста
на Куршской косе,
в которую
мягко
вплелись
следы.
Я хочу, чтобы легко ей сбегалось в Питер —
вот каждый разочек, как только он ей приснится.
Только она так умеет гулять по Невскому,
чтобы идти и смеяться (и даже слегка пританцовывать).
Есть вещи, которые только для неё и хочется вымечтать:
полное собрание сочинений, например, Булгакова.
Или билеты в партер на всего Чехова в какой-нибудь БДТ.
Мне страшно: кажется, что опять опоздаю.
Что позвоню — но будет уже не нужно.
Я ведь — любимая ученица, но так и не дочитала Данте —
хотя обещала, конечно.
Лет двадцать тому назад.
Мне страшно подумать, что новых двадцати лет,
чтобы пообещать ей что-то и снова не выполнить,
может уже не сложиться.
Дорогая моя,
я дочитала.
#редакторшьи_тексты
Сделала «Валентиносергеевный цикл» слитным текстом, который можно читать, не скролля пост за постом, и которым можно делиться. Все фоточки сохранила внутри!
❤️ Дарья Анацко. Валентиносергеевный цикл. Читать и делиться
Я очень рада, что наконец написала эту историю и отдала вам.
Сегодня очень многим нужна поддержка. Здорово шепнуть на ухо друг другу о том, что это поддержкой можем стать и мы сами — для своих близких, для просто симпатичных и даже для случайных, для взрослых и детей, для зверей и птиц. Для самих себя.
Большое спасибо, что читали и делились впечатлениями! Прекрасно знаете, как важно это для любого автора, даже если текст — это не просто история, а вполне себе настоящая жизнь.
💝
#редакторшьи_тексты
Я очень рада, что наконец написала эту историю и отдала вам.
Сегодня очень многим нужна поддержка. Здорово шепнуть на ухо друг другу о том, что это поддержкой можем стать и мы сами — для своих близких, для просто симпатичных и даже для случайных, для взрослых и детей, для зверей и птиц. Для самих себя.
Большое спасибо, что читали и делились впечатлениями! Прекрасно знаете, как важно это для любого автора, даже если текст — это не просто история, а вполне себе настоящая жизнь.
#редакторшьи_тексты
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Легла в 3 ночи, а проснулась в 7:17 — и это в выходной, — потому что придумала сказку. Слушайте:
Жили-были три подруги: Галя, Валя и Жаля.
Галя любила галок, бегать галопом и закатывать галя-концерты.
Валя любила, понятное дело, валить: всё на других, в одну кучу, со скучной вечеринки прочь и, конечно, деревья.
Жаля любила жаловаться, жаловать и жалить. У неё даже и жало было, но показывала она его только мужу, и то если он хорошо себя вёл всю неделю.
И захотели они открыть совместный бизнес.
На логотип поместили цветочек, потому что это, во-первых, красиво. Зарегистрировали ООО, получили ОГРН, всякие электронные подписи там и назначили друг дружку директрисами:
Валю как самую сильную — генеральной, Галю как самую склочную — по коммуникациям, а Жалю, естественно, — финансовой.
Продавать решили шмот, а шмот — гнать с алика. Халаты там, нанопилки для ног, самоклеющиеся крючки и всякое, что можно сфоткать так, будто оно лакшери-лайфстайл.
Много ли, мало ли лет прошло, и вот встречаются подруги на стратегическую сессию.
— Что-то я совсем забегалась, — говорит Галя, сбрасывая туфли на огроменных каблуках.
— А я что-то устала избегать ответственности, — говорит Валя, потирая виски и наливая виски.
— Ой, а меня вообще всё достало, — говорит Жаля и как давай жаловаться.
Договорились до того, что решили бизнес закрыть, потому что то с отгрузкой проблемы, то в отзывах гадости напишут, то дизайнер уродские карточки товаров для маркетплейса нарисует.
— Криворукий, — то ли пожаловалась, то ли подытожила Жаля.
Закрыли, в общем, они бизнес и разошлись куда глаза глядят — то есть искать себя. Они ж все три миллениалками были, как вы уже поняли.
Галя поехала заниматься бёрдвотчинном, хоббихорсингом и событийным маркетингом, хоть последнее от предпоследнего почти и не отличишь порой.
Валя дистанционно выучилась на лесорубку и отбыла куда-то в Сибирь — жить в бытовке, готовить на газовом баллоне и много времени проводить на свежем воздухе. Ещё она по запаху древесины научилась отличать сосну от лиственницы — навык важный, спорить не станем.
Жаля поняла, что у неё ещё и жалеть неплохо получается вообще-то, и стала коучем, а по выходным волонтёрила в приюте для бездомных животных, и второе ей нравилось больше, но денежки сами себя не заработают.
Время от времени они встречались, рассказывали друг дружке о своём житье-бытье, вспоминали былое, хохотали над собою прошлыми и нынешними, ну и выпивали, как без этого с их-то опытом, перипетиями и перепитиями. Я тоже бывала на тех вечеринках, мёдом-пивом лакомилась, усы вытирала да в сторис дурацкие фотки выкладывала.
Мораль сказки такова: мы всегда и больше, и сложнее, чем кажемся даже себе, так что примениться можно во многом. А вот без нормальной модели бизнес лучше не делать, да и на высококонкурентный рынок без подготовки и опыта соваться глупо. К тому же выбирать занятия лучше по душе, а не следуя внушённым установкам — они же, как и фонетический облик имени, не то чтобы отражают наши истинные потребности и способности.
Но самое главное — высыпайтесь, пожалуйста, а то это ж никуда не годится уже. Какие сказки в 7 утра, алло.
#редакторшьи_тексты
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Моим двум годам Петербурга посвящается
У льва во рту
застряли пух и перья,
с Обводного несутся
зябь и пыл.
Я голубь сизый,
голубь бренный,
не прилетел я —
а приплыл.
Так и живу —
пернатым недобуем
под небом.
Может быть, это гнездо,
затиснутое в спутанную сбрую
трамвайных
оголтелых
проводов?
#редакторшьи_тексты
У льва во рту
застряли пух и перья,
с Обводного несутся
зябь и пыл.
Я голубь сизый,
голубь бренный,
не прилетел я —
а приплыл.
Так и живу —
пернатым недобуем
под небом.
Может быть, это гнездо,
затиснутое в спутанную сбрую
трамвайных
оголтелых
проводов?
#редакторшьи_тексты
О чем грустится в тишине
сырой заброшенной усадьбы?
О том, что милый сердцу всадник
не мчится на лихом коне.
О том, что яблоневый сад
давно отпадал и — простужен,
что никого не ждём на ужин
и нас — не ждут.
О том, что слишком страшен вечер.
Что письма ваши —
не читая —
рвала,
ведь знала, что уже не встречу,
что нынче время расставаний, прохлад.
О том, что гаснет свет и ветер голит
пейзаж, пространство и простор,
что жизнь срывается и стонет —
«постой!» —
и что никто нас не неволит
быть здесь.
Но мы остались.
Я — осталась.
Я есть.
#редакторшьи_тексты
сырой заброшенной усадьбы?
О том, что милый сердцу всадник
не мчится на лихом коне.
О том, что яблоневый сад
давно отпадал и — простужен,
что никого не ждём на ужин
и нас — не ждут.
О том, что слишком страшен вечер.
Что письма ваши —
не читая —
рвала,
ведь знала, что уже не встречу,
что нынче время расставаний, прохлад.
О том, что гаснет свет и ветер голит
пейзаж, пространство и простор,
что жизнь срывается и стонет —
«постой!» —
и что никто нас не неволит
быть здесь.
Но мы остались.
Я — осталась.
Я есть.
#редакторшьи_тексты
Уже который день думаю о пожилых волшебницах.
Пожилые волшебницы — вполне себе архетип в детской литературе. Понятно, что это трансформация исходной бабы Яги в положительный по умолчанию образ, который вводится на позициях наставника / помощника. Ведь для образа злой пожилой волшебницы есть прекрасное слово «колдунья» — оно даже фонетически такое, более остренькое и клац-клац.
А ещё у пожилых волшебниц есть любопытная особенность: стоит им появиться в истории, как нам читать про них становится так же интересно, как про главного героя. А у некоторых начинающих писателей даже автоматически (как по волшебству, ну) смещается фокус на этих персонажек (наблюдала не единожды на практике), а эфирное время у главного героя незаметно забирается, даром что он в детской литературе всегда должен быть ребёнком.
Замечали такое?
Вот вроде бы книга про девочку или мальчика, а потом появляется ОНА — немного эксцентричная (каждая по-своему), часто в какой-нибудь лиловой шали, по-паучьи пушистенькой, и вот уже хочется знать про неё всё: где живёт, каковы её волшебные навыки и примочки, как она волшебницею стала, где была раньше, зачем пришла в этот текст, а также чем (или кем) питается?
Мне кажется, дело в том, что пожилые волшебницы несмотря на свой формальный возраст стоят вне мира взрослых. Они и не родители, и не учителя, и не бабушки в классическом смысле, которые печеньки и «ты покушал?».
Они — особый вид существ, ключ к иномирской инаковости, в которой бытовое и понятное переворачивается с ног на голову; они одновременно и порог в неизвестное, и преступающая его нога.
И в этом они очень похожи на детей.
Дети же они что? Они вполне допускают, что, если заглянуть в собственный почтовый ящик, можно найти не только квитанции за коммунальные платежи, а, например, дракона (с сургучной посылочной печатью на голове вместо кепочки). Дети ещё умеют видеть вероятности, и поэтому швабра может стать копьём, лужа — лифтом на Марс, а старенькая соседка с первого этажа — той самой древней ведьмой (она в изгнании, поэтому и неразговорчива).
Пожилые волшебницы, как и дети, знают кое-что совершенно эдакое об этом мире и видят его так, как когда-то мы тоже видели — но забыли. Они умеют заглядывать туда, где у взрослых давно наглухо прибита фанерка с надписью «Так не бывает; платежи за ЖКХ по 19-м числам каждого мес.; Витя, который раз пишу: не забудь настроить автоплатёж на сайте горгаза да богажеради».
А ещё они большие исследовательницы, часто легки на подъём, умеют решать проблемы изящными и неожиданными способами, а наше сложное кажется им мелочью да чешуйкой.
Помните завязочную перипетию «Ходячего замка»? (На всякий случай уточню, что с литературным оригиналом не знакома, смотрела только версию Миядзаки.) Юную героиню превращают в старуху — и как будто бы это должна быть история о потере молодости, но… Это история о важности горячего (то есть детского) сердца, которое знает, что мир полон волшебства, даже если оно конкретно сейчас прикинулось остывшим чаем и недовязанным шерстяным носком.
А может быть, волшебницы потому и волшебницы вообще, что у них невзрослеющее сердце ребёнка при внешности бабули? И поэтому детские писатели так любят рассказывать о них в своих текстах, ну а мы — любим читать?
В конце концов, кто не хотел бы себе свою собственную бабушку-волшебницу — значимого взрослого и мудрую наставницу.
Я вот точно хотела бы. Мы созванивались бы с ней по видео раз в две недели, чтобы придумать очередную отчаянную и весёлую глупость, утверждающее наличие волшебства в ежедневности.
#редакторшьи_тексты
Пожилые волшебницы — вполне себе архетип в детской литературе. Понятно, что это трансформация исходной бабы Яги в положительный по умолчанию образ, который вводится на позициях наставника / помощника. Ведь для образа злой пожилой волшебницы есть прекрасное слово «колдунья» — оно даже фонетически такое, более остренькое и клац-клац.
А ещё у пожилых волшебниц есть любопытная особенность: стоит им появиться в истории, как нам читать про них становится так же интересно, как про главного героя. А у некоторых начинающих писателей даже автоматически (как по волшебству, ну) смещается фокус на этих персонажек (наблюдала не единожды на практике), а эфирное время у главного героя незаметно забирается, даром что он в детской литературе всегда должен быть ребёнком.
Замечали такое?
Вот вроде бы книга про девочку или мальчика, а потом появляется ОНА — немного эксцентричная (каждая по-своему), часто в какой-нибудь лиловой шали, по-паучьи пушистенькой, и вот уже хочется знать про неё всё: где живёт, каковы её волшебные навыки и примочки, как она волшебницею стала, где была раньше, зачем пришла в этот текст, а также чем (или кем) питается?
Мне кажется, дело в том, что пожилые волшебницы несмотря на свой формальный возраст стоят вне мира взрослых. Они и не родители, и не учителя, и не бабушки в классическом смысле, которые печеньки и «ты покушал?».
Они — особый вид существ, ключ к иномирской инаковости, в которой бытовое и понятное переворачивается с ног на голову; они одновременно и порог в неизвестное, и преступающая его нога.
И в этом они очень похожи на детей.
Дети же они что? Они вполне допускают, что, если заглянуть в собственный почтовый ящик, можно найти не только квитанции за коммунальные платежи, а, например, дракона (с сургучной посылочной печатью на голове вместо кепочки). Дети ещё умеют видеть вероятности, и поэтому швабра может стать копьём, лужа — лифтом на Марс, а старенькая соседка с первого этажа — той самой древней ведьмой (она в изгнании, поэтому и неразговорчива).
Пожилые волшебницы, как и дети, знают кое-что совершенно эдакое об этом мире и видят его так, как когда-то мы тоже видели — но забыли. Они умеют заглядывать туда, где у взрослых давно наглухо прибита фанерка с надписью «Так не бывает; платежи за ЖКХ по 19-м числам каждого мес.; Витя, который раз пишу: не забудь настроить автоплатёж на сайте горгаза да богажеради».
А ещё они большие исследовательницы, часто легки на подъём, умеют решать проблемы изящными и неожиданными способами, а наше сложное кажется им мелочью да чешуйкой.
Помните завязочную перипетию «Ходячего замка»? (На всякий случай уточню, что с литературным оригиналом не знакома, смотрела только версию Миядзаки.) Юную героиню превращают в старуху — и как будто бы это должна быть история о потере молодости, но… Это история о важности горячего (то есть детского) сердца, которое знает, что мир полон волшебства, даже если оно конкретно сейчас прикинулось остывшим чаем и недовязанным шерстяным носком.
А может быть, волшебницы потому и волшебницы вообще, что у них невзрослеющее сердце ребёнка при внешности бабули? И поэтому детские писатели так любят рассказывать о них в своих текстах, ну а мы — любим читать?
В конце концов, кто не хотел бы себе свою собственную бабушку-волшебницу — значимого взрослого и мудрую наставницу.
Я вот точно хотела бы. Мы созванивались бы с ней по видео раз в две недели, чтобы придумать очередную отчаянную и весёлую глупость, утверждающее наличие волшебства в ежедневности.
#редакторшьи_тексты
Ща расскажу, когда редакторство меня вштырило
#редакторшьи_тексты
В средних и старших классах уроки русского языка у нас проходили в кабинете №29, на третьем этаже. Про прекрасную мою Валентину Сергеевну я написала целый цикл, поэтому просто возьмём её образ оттуда.
Помимо классических заданий и упражнений она время от времени давала «диктант наоборот»: писала на доске кусочек текста со вшитыми ошибками, которые надо было найти, и исправить, и обосновать, конечно, исправления.
А доска была потрясающая! Чёрная, с рыжими царапинами от острого мела — самая удивительная, на мой вкус, в школе: в те далёкие годы все прочие были буро-оранжевыми, часто покрытыми масляной краской (это сейчас они все унифицированы в схоластический строго-зелёный матовый, а тогда царило полнейшее DIY). На всех трёх этажах висела только ещё одна чёрная доска — в кабинете музыки. На ней ещё можно было разглядеть остатки въевшегося нотного стана.
Сейчас вот думаю: а может, и доска Валентина Сергеевны тоже когда-то была музыкальной и висела давным-давно, в каких-нибудь восьмидесятых, там, на первом этаже, в тупичке правого коридора, и дети, пялясь в неё испуганными от собственных голосов глазами, пели нестройно и жалобно «Пони бегает по кругу и в уме — пам-пам — круги считает»?
Впрочем, какой бы ни была история чёрной доски с рыжими царапинами, я её очень любила: она была длинной, немного брутальной, родной. И когда случился первый «диктант наоборот» — незапланированный и волнующий, — Валентина Сергеевна вызвала именно меня и вручила мягкий жирный мелок.
Писать грамотно самой мне, возможно, было тогда ещё сложновато, но задание сделало со мной то самое «пам-пам» из песенки, обдав непривычным по тем временам жаром весёлой уверенности. Пам! Пам! Пам! Здесь «и», здесь «запятая», а здесь, наоборот, её совсем не нужно!
Моя рука парила над меловыми строчками на длинной чёрной с рыжими царапинами доской и сшибала, как из пластмассового пистолета, всё заведомо неправильное. Казалось, что играю с пацанами в войнушку и ошибки — это солдатики противоборствующей стороны.
В школьные годы мне просто сильно нравилось это упражнение, и в душе я всегда жалела, что Валентина Сергеевна давала его редко. И только потом, уже осознанно разрабатывая в себе профессионализм в вопросах языка, я поняла: да, вот тогда-то редакторство меня и вштырило.
Тогда, паря и внутренне пританцовывая, я, возможно, впервые ощутила, что могу видеть не просто буквы, а весь механизм — как он щёлкает и жужжит, вращается и запускает шестернями соседние валы; я не просто «писала без ошибок», а строила.
Инженерно-лингвистические миротворческие войска!
Продолжение ниже👇
#редакторшьи_тексты
В средних и старших классах уроки русского языка у нас проходили в кабинете №29, на третьем этаже. Про прекрасную мою Валентину Сергеевну я написала целый цикл, поэтому просто возьмём её образ оттуда.
Помимо классических заданий и упражнений она время от времени давала «диктант наоборот»: писала на доске кусочек текста со вшитыми ошибками, которые надо было найти, и исправить, и обосновать, конечно, исправления.
А доска была потрясающая! Чёрная, с рыжими царапинами от острого мела — самая удивительная, на мой вкус, в школе: в те далёкие годы все прочие были буро-оранжевыми, часто покрытыми масляной краской (это сейчас они все унифицированы в схоластический строго-зелёный матовый, а тогда царило полнейшее DIY). На всех трёх этажах висела только ещё одна чёрная доска — в кабинете музыки. На ней ещё можно было разглядеть остатки въевшегося нотного стана.
Сейчас вот думаю: а может, и доска Валентина Сергеевны тоже когда-то была музыкальной и висела давным-давно, в каких-нибудь восьмидесятых, там, на первом этаже, в тупичке правого коридора, и дети, пялясь в неё испуганными от собственных голосов глазами, пели нестройно и жалобно «Пони бегает по кругу и в уме — пам-пам — круги считает»?
Впрочем, какой бы ни была история чёрной доски с рыжими царапинами, я её очень любила: она была длинной, немного брутальной, родной. И когда случился первый «диктант наоборот» — незапланированный и волнующий, — Валентина Сергеевна вызвала именно меня и вручила мягкий жирный мелок.
Писать грамотно самой мне, возможно, было тогда ещё сложновато, но задание сделало со мной то самое «пам-пам» из песенки, обдав непривычным по тем временам жаром весёлой уверенности. Пам! Пам! Пам! Здесь «и», здесь «запятая», а здесь, наоборот, её совсем не нужно!
Моя рука парила над меловыми строчками на длинной чёрной с рыжими царапинами доской и сшибала, как из пластмассового пистолета, всё заведомо неправильное. Казалось, что играю с пацанами в войнушку и ошибки — это солдатики противоборствующей стороны.
В школьные годы мне просто сильно нравилось это упражнение, и в душе я всегда жалела, что Валентина Сергеевна давала его редко. И только потом, уже осознанно разрабатывая в себе профессионализм в вопросах языка, я поняла: да, вот тогда-то редакторство меня и вштырило.
Тогда, паря и внутренне пританцовывая, я, возможно, впервые ощутила, что могу видеть не просто буквы, а весь механизм — как он щёлкает и жужжит, вращается и запускает шестернями соседние валы; я не просто «писала без ошибок», а строила.
Инженерно-лингвистические миротворческие войска!
Продолжение ниже
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
/Начало выше/ Оттого, возможно, и получилось, что выросла я не в академическую филологиню, какими их часто представляют, а в филологиню-щупательницу. Больше теоретических размышлений и накапливания знаний мне нравится на практике тыкать пальцем в язык, в его тугую желе-систему, и смотреть, как он в ответ вибрирует, проваливается, сочно вздыхает.
При этом я до сих пор не запомнила, какие буквы называют «прописными», а какие — «строчными» (для меня логика этих названий ускользает), поэтому просто называю их «большими» и «маленькими». Алфавит могу не очень стройно пересказать до «тэ» — там дальше начинается вот эта уфхцщ-сумятица, порядок в которой навести невозможно; э, ю, я.
Таких мелких багов в моей грамотности примерно тысяча, но мне никогда не лень проверить себя или спросить что-то у более качественно образованных коллег: чёткое понимание границ собственного уверенного знания я считаю одной из важнейших черт компетентности.
Как я уже писала однажды, редактура — это в меньшей степени про «поправить орфографию и пунктуацию», для меня быть редактором значит скорее приводить систему или её фрагмент в порядок, и процесс этого упорядочивания почему-то неизменно сопряжён с радостью. А может, и не «почему-то», может, это естественное последствие сокращения энтропии собственными усилиями.
Был, кстати, в той песне Никитиных про маленького пони-пролетария его социальный антагонист:
…а на площадь вышли кони,
вышли кони на парад,
вышел в огненной попоне
конь по имени Пират.
И вот мне кажется, что эта сторона работы с языком — моя огненная попона и есть, момент обращения маленького пони в прекрасного во всех отношениях жеребца.
Вероятно, немного наивно, но так это заложилось тогда и там, в кабинете №29, у чёрной доски с рыжими царапинами, в тексте на которой я отстреливала всё лишнее и избыточное, а дефициты, наоборот, спешила прикрыть нужной буквой, значком, пробелом.
И любопытно, и страшно, и удивительно осмыслять, как эта доска и всё на ней написанное и исправленное стали одними из многих букв в метатексте моей собственной жизни.
Пам-пам!
#редакторшьи_тексты
При этом я до сих пор не запомнила, какие буквы называют «прописными», а какие — «строчными» (для меня логика этих названий ускользает), поэтому просто называю их «большими» и «маленькими». Алфавит могу не очень стройно пересказать до «тэ» — там дальше начинается вот эта уфхцщ-сумятица, порядок в которой навести невозможно; э, ю, я.
Таких мелких багов в моей грамотности примерно тысяча, но мне никогда не лень проверить себя или спросить что-то у более качественно образованных коллег: чёткое понимание границ собственного уверенного знания я считаю одной из важнейших черт компетентности.
Как я уже писала однажды, редактура — это в меньшей степени про «поправить орфографию и пунктуацию», для меня быть редактором значит скорее приводить систему или её фрагмент в порядок, и процесс этого упорядочивания почему-то неизменно сопряжён с радостью. А может, и не «почему-то», может, это естественное последствие сокращения энтропии собственными усилиями.
Был, кстати, в той песне Никитиных про маленького пони-пролетария его социальный антагонист:
…а на площадь вышли кони,
вышли кони на парад,
вышел в огненной попоне
конь по имени Пират.
И вот мне кажется, что эта сторона работы с языком — моя огненная попона и есть, момент обращения маленького пони в прекрасного во всех отношениях жеребца.
Вероятно, немного наивно, но так это заложилось тогда и там, в кабинете №29, у чёрной доски с рыжими царапинами, в тексте на которой я отстреливала всё лишнее и избыточное, а дефициты, наоборот, спешила прикрыть нужной буквой, значком, пробелом.
И любопытно, и страшно, и удивительно осмыслять, как эта доска и всё на ней написанное и исправленное стали одними из многих букв в метатексте моей собственной жизни.
Пам-пам!
#редакторшьи_тексты
В соцсетях Абрикобукса @apricotbooks вышли все 4 части моей колонки «Цех готовящихся книг», посвящённой финальной книге Тамары Михеевой @tammikheeva из цикла «Семь прях» — «Школе дорог и мостов».
Обложку, кстати, уже релизнули — скоро и предзаказ откроется!
Выпуски «Цеха» о «Школе дорог и мостов»:
🌟Общая презентация книги
🌟 О дискурсе «необычных школ» в подростковом фэнтези...
🌟 ...и его преломлении в «Школе дорог и мостов»
🌟 О книгах внутри книги
#редакторский_урожай #редакторшьи_тексты #абрикобукс🍑
Обложку, кстати, уже релизнули — скоро и предзаказ откроется!
Выпуски «Цеха» о «Школе дорог и мостов»:
🌟Общая презентация книги
#редакторский_урожай #редакторшьи_тексты #абрикобукс
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM